В июне тридцать седьмого...

   — Вот я, Григорий, открою тебе свой секрет, — говорил Иван Николаевич, умело орудуя перемазанными глиной руками на гончарном станке собственного изобретения: осуществлялся «прожект» домашнего гончарного цеха, продукция коего в ближайшем будущем обогатит семейство Марголиных. — Я родился, может быть, одним из братьев Черепановых. Или Менделеевым. Или Эдисоном. А может быть, самим Леонардо да Винчи! Да, да, мой друг! Это так. Но!.. Вроде бы не состоялся. Впрочем, пока... — Он смотрел на дверь, за которой Елизавета Петровна стирала бельё. — Почему? Ответ прост и ясен. Одних природных данных мало. А моя голова с детства... С детства! — поднимал он вверх руку, серую от глины, — ... была полна — как и сейчас! — всяческих идей, прожектов, гениальных планов. Да, мой друг, да! К природным данным необходимы знания, систематические знания! Помните, юноши! — Он торжественно смотрел на Гришу и Лёву. — Только систематическое глубокое образование ведёт к осуществлению даже самых великих идей. Если они, конечно, есть в твоей голове. Поэтому — учитесь! Упорно, постоянно, всегда! Вот я... У родителя, виневского мужика из Тульской губернии, двенадцать человек потомства. Какая могла быть учёба? Я сумел окончить лишь церковноприходскую школу. Разумеется, блестяще! Наш батюшка рыдал, расставаясь со мной, умолял родителя готовить в гимназию, обещал всяческое содействие. Куда там! Я — старший среди голопузой оравы, надо кормить семью. В поле, за борону... В результате — самоучка. Всё, что знаю, вычитал из книг. Но — хаотическое, бессистемное образование. Отсюда все мои неудачи. Временные, временные! — Он опять смотрел на дверь.

И дверь открывалась, заглядывала в комнату, ставшую гончарной мастерской, Елизавета Петровна:

   — Ладно тебе, Ваня. Никак не наговоришься. Я на стол собрала. Зови детей. И ты, Гриша, с нами покушай что Бог послал.

Затея с домашним гончарным делом провалилась: восстали соседи, когда Иван Николаевич стал в тесном дворе класть печь для обжига, тоже придуманную им, и чертежи были сделаны, — пожаловались куда надо, приехали, громыхая колоколом на всю округу, пожарные, посмотрели, составили акт, пригрозили: если к завтрашнему вечеру печь не будет разобрана, последует внушительный штраф.

Пришлось подчиниться.

   — Бедные, глупые люди! — негодовал Иван Николаевич. — Я же всё рассчитал! Полная гарантия от пожара. А какой посудой за полцены я обеспечивал бы всех соседей!

Но это был глас вопиющего в пустыне.

Оказывается, это уже рассказывал Грише Лёва, вся жизнь Ивана Николаевича — цепь интересных, оригинальных, неожиданных «прожектов», которые, увы, кончались неудачами. Пока! Пока...

Так, в прошлом году Иван Николаевич затеял организовать на их рабочей окраине детский летний театр. Что организовать! Он сам его построил с помощью местных мальчишек на пустыре — правда, из картона и лёгких досок, но получилось нечто воздушное, лёгкое, похожее на терем из русской сказки. Зал на двести мест, сцена со всяческими приспособлениями, позволяющими быстро и без труда менять декорации, занавес не расходится в стороны, а быстро трубочкой сворачивается вверх. Труппа была собрана из местных ребятишек, изъявили желание принять участие несколько мам и один отец, бондарь Онасовков, личность богатырского сложения в густой кудрявой чёрной бороде. Сам Иван Николаевич сочинил пьесу. Она называлась так: «К солнцу! К свету!» — и имела подзаголовок «драма-фантазия в трёх актах». Уже собирались приступить к репетициям, распространился слух: «Билеты на представление будут совсем дешёвые», но тут грянул гром.

Оказывается, и на театр, и тем более на пьесу собственного сочинения надо иметь разрешение властей. Пожаловал пристав, надо сказать, очень величавый, даже любезный, и препроводил Ивана Николаевича вместе с его сочинением куда следует.

Оттуда создатель театра и доморощенный драматург вернулся на полицейской коляске, и по бокам сидели два стража порядка, за ними прибыл наряд жандармов, который в один миг снёс театральный терем, только треск стоял.

В пьесе Ивана Николаевича Марголина обнаружили совершенно непотребную крамолу, хулу на власти предержащие, чуть ли не призыв к бунту и революции, а самые высокие особы государства, в котором происходит действие пьесы («Но намёк, господин Марголин, ясен, ясен!» — кричали на него и топали ногами), были награждены возмутительными, леденящими кровь эпитетами.

   — Если подобное повторится, — было заявлено, — сгноим в Сибири, в рудниках!

   — Невежды! Держиморды! — неистовствовал Иван Николаевич. — Это же искусство! Аллегория! Нет там никаких намёков!.. А только борьба добра и зла! Призыв к свету! К знаниям! — Он смотрел на развалины театра, и слёзы стояли в его глазах. — Что за страна? Что за варварская страна?..

   — Пойдём, Ваня, пойдём! Что ж теперь делать? — Елизавета Петровна, взяв мужа за руку, как маленького, увела домой. — Ничего. Придумаем что-нибудь!

   — Правильно, Лиза! — Лицо Ивана Николаевича уже пылало энтузиазмом. — Придумаем! Обязательно придумаем!

И скоро был придуман водопровод.