В июне тридцать седьмого...

«Слава те, Господи!»

Теперь — ноги в руки. Однако далеко бечь до Народного дома, где Совет заседает.

Было без четверти двенадцать ночи, кончилось тридцатое октября 1917 года. На заседании Тульского Совета рабочих и солдатских депутатов только что закончилось поимённое голосование за резолюцию меньшевиков и эсеров.

Зал по-прежнему был полон — никто не уходил.

На трибуне стоял взволнованный и торжественный Сергей Родионович Дзюбин с поднятой рукой, призывая собравшихся к тишине.

И тишина — в который раз! — неохотно наступила.

   — Итак, товарищи, — сказал Дзюбин, — подводим окончательную черту. Таким образом, голосование показало... За резолюцию фракции большевиков подано сто девять голосов. За резолюцию блока меньшевиков и эсеров — сто сорок восемь голосов. Принимается, следовательно, резолюция меньшевиков и эсеров! — Шквал аплодисментов, негодующих и восторженных выкриков слились воедино. Сергей Родионович уже кричал сорванным голосом: — Наше последнее, окончательное слово: революционная Тула против единоличной однопартийной власти большевиков!

В зале многие повскакивали с мест, кричали, в конце зала, у выхода, началась драка. В общем гвалте, хаосе, сумятице мало кто заметил солдата с размазанной по щеке кровью, который вбежал в беснующееся столпотворение и стал искать кого-то...

И его увидел тот, кого он искал: меньшевик Валентин Павлович Пестун, постоянно работавший с солдатами караула арсенала, членами партии меньшевиков. Расталкивая людей, он бросился к Семёну Воронкову, который от долгого бега никак не мог отдышаться, вытирал руками потное лицо.

   — Что?.. Что там?

Семён Воронков нагнулся к уху Валентина Павловича, быстро зашептал, заикаясь от волнения.

Через минуту Пестун уже ворвался на сцену, встал перед президиумом как раз у середины длинного стола, и вид его был столь негодующ, что зал очень быстро стих, замер.

   — Мы тут разговоры, дебаты, голосования... — Голос у Пестуна был хриплым, но слышали его всюду. — А большевики тем временем свои дела обделывают... Мы рассуждаем, всякие высокие материи... А большевики в арсенале оружие грузят! В Москву своим отправляют!

Буря разразилась в зале Народного дома. Кричали, свистели, топали ногами, опять многие повскакивали с мест, с разных концов неслись возгласы:

   — Кто позволил?

   — Бонапартисты!

   — Лишить большевиков депутатских мандатов!

   — Требуем объяснений!

На трибуну, покинутую Дзюбиным, поднялся Григорий Каминский.

Наверно, прошло не менее четверти часа, прежде чем зал успокоился. Глава тульских большевиков, похоже, не очень-то был огорчён этим обстоятельством.

Наконец он заговорил, спокойно и твёрдо:

   — Итак, нужны объяснения. Что же, извольте. На изложение нашей позиции по данному вопросу мне нужно около часа...

Негодующий рокот прокатился по рядам. Кричали:

   — У нас регламент!

   — Укладывайтесь в двадцать минут!

   — Чего тут долго разговаривать?

И тогда в зале поднялось сразу несколько большевиков, заранее записавшихся в прения:

   — Мы отдаём товарищу Каминскому своё время!..

Григорий Каминский откашлялся: в зале давно было душно, спёртый воздух пропитался керосиновой вонью, несколько ламп уже еле чадили.

   — Тут уже не раз было сказано... — Оратор повернулся к президиуму, потом обвёл неторопливым взглядом первые ряды. — Все мы, собравшиеся в этом зале, революционеры. И вот восставшие пролетарии и крестьяне берутся за оружие, чтобы защищать власть, вырванную из рук эксплуататоров. А оружия не хватает. Как в этой ситуации поступают настоящие революционеры и как предатели революции, соглашатели и капитулянты? Рассмотрим психологию и действия последних...

...Часом раньше у ворот арсенала была загружена ящиками с патронами, винтовками и наганами последняя машина.

   — Всё! — еле разгибая спину, сказал комендант арсенала Павел Сергеевич. — Да, будет у меня сегодня денёк... Как бы под трибунал не угодить.

   — Не угодишь! — перебил его Нацаренус, уже садясь в кабину машины. — Революция все грехи спишет. Спасибо, товарищи! Передайте оружейникам: Москва не забудет!..

...Все четыре машины тронулись разом.

Огромная луна стояла в зените, и рассеянный свет машинных фар тонул в её нереальном свете.

Павел Сергеев и Иван Михеев молча проводили взглядами последний грузовик, пока он не скрылся за углом. Некоторое время ещё слышен был натужный, со сбоями, рокот моторов; наконец его поглотила осенняя тишина. Только в русских провинциальных городах бывает она такой полной и глухой...

   — Убёг! — К ним спешил Прохор Заикин с отвратительной дрожью в коленях. — Убёг Сёмка! Шкаф завалил и...

   — Так... — перебил комендант арсенала, недобро глядя на Прохора. — И куда же он подался? Как соображаешь, Заикин?

   — Соображаю, что в Совет...

   — И я такого мнения, — сказал Иван Михеев. — Значит, мне тоже туда надо.

   — Правильно! — согласился Сергеев. — А мы тут порядок наведём. — Он повернулся к обступившим их молчаливым солдатам: — Караул! По местам!..

...Было без двадцати два ночи.

Григорий Каминский находился на трибуне третий час...

Он говорил: