Суворина объяснила, что встретит с сыном Новый год и улетит обратно в Москву. О сыне она и собирается говорить. С ним поступают несправедливо.
Курганов прервал ее:
— Точно, несправедливо! Поставили бедного парня на тяжелые наружные работы. Скажу в оправдание, что мы сами уже спохватились — подобрали ему местечко поуютнее. С января он выйдет на новую работу.
Суворина сказала тихо:
— Это, по-вашему, называется справедливостью — подобрать местечко поуютнее?
Курганов в изумлении откинулся в кресле. Суворина вдруг удивительно преобразилась. Только что перед ним была согнувшаяся, пожилая женщина с усталым лицом, робкими движениями, застенчивая и маленькая. Эта женщина словно выросла, теперь она сидела прямая, строгая, ее глаза, проницательные и настойчивые, смело встретили и отразили взгляд Курганова. На секунду-другую Курганов сам смутился.
— Конечно, справедливо, — сказал он, стараясь смягчить свой громкий голос и разводя руками, так его удивил неожиданный вопрос Сувориной. — Работа по силам — это и есть справедливость.
— А вы какие силы подразумеваете — духовные или физические? — снова спросила Суворина. — Если духовные, то как вы их измеряете? А если физические, то они меняются с каждым годом, а в некотором возрасте — с каждым месяцем…
— Вот вы какая! — сказал Курганов. — По-вашему, легкая работа не есть лучшая?
— А разве в вашей собственной жизни лучшее было обязательно тогда, когда становилось легко?
На это Курганов ничего не ответил. Улыбаясь, он молча глядел на Суворину. Он вспомнил свою жизнь, самые яркие события, они цепью пронеслись перед ним — то, чем он гордился, за что себя уважал, что составляло истинное содержание его полувекового существования. Нет, они были трудны, эти славные, эти великолепные годы, дай возможность — еще бы пережить все это: недоедание, недосыпание, крик, шум, напряженную работу, понимание того, что многое совершил ты на своем веку, прожил его не напрасно. Суворина сказала ему лишь то, что сам он знал о себе, о чем он неустанно твердил Усольцеву во время их споров о молодежи — нового не было ничего. Тем это было приятней.
Курганов переспросил:
— Стало быть, вы хотите, чтоб сына вашего оставили на его нынешней работе?
Суворина, сжимая руки, подтвердила спокойно — Курганов видел, как нелегко ей дается спокойствие:
— Да, именно. На новом месте Игорьку физически будет легче, а душе его — хуже. Я хочу уберечь его от позора, от мысли, что не сумел справиться с тем, о чем мечтал… Я верю, он справится!
Тогда Курганов в восторге ударил кулаком по столу.
— Будь по-вашему! Оставим Игорька на старом месте!
Суворина приподнялась, стала благодарить. Напряжение, преобразившее ее, разом спало, перед начальником стройки снова была усталая, маленькая, робкая женщина. Провожая ее до двери, он повторил свое предложение — оставаться в поселке на постоянное житье.
— Говорю вам, не пожалеете! — воскликнул он в увлечении. — Работу найдем интересную!
Она опустила голову. Когда Суворина заговорила, в глазах ее стояли слезы.
— Игорек у меня один. Не буду скрываться — вся моя жизнь в нем! Так бы хотелось — вместе! И у вас мне нравится, только это нельзя. Когда-нибудь он обзаведется семьей, дети появятся, он позовет меня к себе… А пока надо ему почувствовать самостоятельность. Пусть расправляет крылья. В полет — идти самому!
— Жаль, очень жаль! Я бы вас с женой познакомил, она, как наседка, кудахчет над нашими двумя дочерьми, научили бы, как правильно относиться к детям. Ну, нельзя, значит, нельзя. Буду в Москве, зайду к вам — не возражаете?
— Не говорите Игорьку, что я была у вас.
— Даже не догадается, что заходили!
После ухода Сувориной Курганов несколько минут о чем-то размышлял, покачивал головой, усмехался. Потом он вызвал по телефону комитет комсомола и партком.
— Я насчет Суворина, — сказал он Мише. — Не стоит его перебрасывать. Это ничего, что трудно, надо привыкать к трудностям. Нет, я сам это решил, он не ходил. Ну, если придет, там увидим. Только не думаю, чтобы пришел. Что? Предчувствие у меня, понимаешь. У тебя нет такого? Это потому, что плохо знаешь свой народ, Мухин!
Усольцеву он рассказал о приходе Сувориной. Курганов был человек увлекающийся и в выражениях не стеснялся.
— Говорю тебе, мы пешки перед этой женщиной! — орал он в трубку. — Вот это психология, я понимаю. Обязательно потолкуй с ней, тебе полезно. А Мухин твой деляга без души, я давно это подозревал. Что? И я не лучше, раз подмахнул всю эту бумажную затею, не отрекаюсь! Ничего подобного, не киплю, а холодно рассуждаю!