В двух битвах

— Отмолчаться решили? Очень часто друг друга амнистировали и теперь не желаете сказать правду в глаза своему товарищу. Так я вас понимаю?

— Я... молчу, товарищ начальник политотдела, не потому, что не хочу это подтвердить. А потому, что мне тяжело, мне больно это признать. У комиссара, я не сказал бы, что не хватило духу доложить о моих грехах. Он достаточно твердый человек. Тут другая причина. У него... как бы это правильно сказать... Да. У него излишне много оказалось человечности, доброго отношения ко мне. И мне больно, поверьте, очень больно, что я этому очень порядочному, по-отцовски заботливому человеку своей отвратительной слабостью принес вред, поставил его в положение подсудимого.

— Вот это уже от сердца вы стали говорить. Хорошо. И все-таки объективно вот эта ложная «человечность» совсем не по-человечески ударила по делам полка. Так ведь?

— Объективно это так, товарищ Николаев. Факты, говорят упрямая вещь. — И Осечков с шумом сел на табуретку.

5. Искупление вины

Выступления членов партийной комиссии были резкими. Они указали Осечкову и Копалову, что боевые успехи полка убаюкали их, и они начали перекладывать свои обязанности на второстепенных работников, стали реже бывать в траншеях и беседовать с бойцами.

— Вы, товарищ Осечков, — говорил дельно, убедительно, с заметным татарским акцентом, секретарь парткомиссии Нигмитзянов, — начали забывать о своих прямых служебных обязанностях. Вы почти оторвались от партийной организации полка, перестали прислушиваться к ее голосу, косо начали смотреть на критику. Сухой окрик, а нередко и оскорбление подчиненного стали стилем вашего руководства. Вы не работаете над собой, не знаете последних важнейших документов нашей партии. А это одна из главных причин ваших промахов по службе и, если хотите, вашего постепенного перерождения из боевого командира-партийца в обывателя. Вы не нашли мужества прямо по-партийному признать свои ошибки и недостатки. Только под давлением вопросов товарищей вы вполголоса признали, что сплошали, мол, на деле сказывается. И прозвучало это ваше признание невразумительно, каким-то одолжением с вашей стороны партийной комиссии. Но вы должны понять, мы не одолжения от вас приехали спрашивать... Да и комиссар хорош! Плохую, очень плохую услугу сделали вы товарищу Осечкову.

Потом говорили члены парткомиссии, и в заключение встал начподив Николаев.

— Как бы вам ни было неприятно, товарищ Осечков, а вещи мы называем своими именами, — заговорил Николаев. — Пьянствовали, факт! Другого тут определения и не подберешь. Да и делать это незачем. Водка вас приковала к блиндажу. Вы начали забывать дорогу в подразделения. Вам стало все рисоваться в розовом цвете. Недостатки в работе вы видеть перестали, требовательность к людям ослабили. Во хмелю появляетесь среди людей, надеясь, что они того не заметят. Но вы глубоко ошибаетесь. Подчиненные подмечают каждый шаг начальника, оценивают его, обсуждают. Хорошее в нем их радует. Дурное и чудачества вряд ли кто станет хвалить.

Начальник политотдела обратился к Копалову:

— А вы-то, дорогой Иван Назарыч. Как же вы могли растерять остроту в работе и заразиться безответственностью к порученному делу?! Кто позволил вам ждать, когда грянет гром и к вам придут на помощь?! Как вы умудрились занять такую вредную для дела позицию непротивления злу? Вы же комиссар полка. Совесть полка! А на деле какая же это, с позволения сказать, совесть? Получился верх безответственности. А что требуют инструкция, руководящие указания... Неужели вы забыли, что партийная работа является центральным звеном, что она постоянно цементировала и цементирует...

На этих словах Николаев осекся. Стоп, начподив! Стоп, братец! Это каким же ты войлочным языком говоришь? «Инструкция» «руководящие указания», «центральное звено». А не разучился ли ты сам разговаривать с людьми? За кого ты принимаешь командира полка и комиссара? На кого прикрикиваешь? Они что?.. Мальчишки? Разве это стиль работы начальника политотдела? А не лучше ли было приехать в полк раз, другой да хорошенько вникнуть в дело, разобраться, предостеречь людей от ЧП?

Чувствуя и свою оплошность, начподив покраснел, смутился. Однако, как ни велика была его честность, он не мог, а скорее всего счел неуместным говорить об этом вслух, ибо те, кого теперь обсуждали, могли посчитать, что они виноваты лишь частично. И потому начподив сказал:

— За людей, исчезнувших с переднего края, вы получите, уважаемые руководители, на полную катушку. Это пропало не стадо овец (за них тоже пришлось бы отвечать), а люди. Люди, у которых есть дети и жены, которые рано или поздно спросят с нас: а куда вы дели нашего отца и мужа?

Николаев, как бы подчеркивая всю тяжесть проступка, вздохнул.

— Так что я предлагаю...

— Разрешите мне слово, — встал Осечков.

— Да, говорите.