В чужой стране

Пекшев не ответил, покусывал карандаш, морща лоб. Станкевич подсушил над коптилкой сигарету, размял ее в пальцах, проговорил задумчиво:

— Про степь ты больно хорошо написал. У меня даже ладони зазудились, так работать захотелось… Будь другом, прочитай еще.

Пекшев искоса взглянул на Станкевича, полные губы тронула улыбка.

— Ладно, тебе можно…

Кажется, Станкевич и Пекшев совсем разные люди, а вот поди ты — самые близкие, сердечные друзья. Больше брата родного любит Пекшев, человек нелюдимый и суровый, этого веселого, шустрого паренька, первого в отряде балагура. Только иногда прикрикнет на связного: «Гляди у меня, Братка, допрыгаешься! Бельгийцы говорят, что опять на патрулей наскочил… Смотри!»

— А я виноватый? — оправдывается в таких случаях Станкевич. — Гоняются за мной, будто я им барышня какая. Скажи им, пожалуйста, чтобы не гонялись, стервы… Я же осерчать могу! — Станкевич говорит, а в светлых плутоватых глазах так и прыгают озорные искорки. Поглядит на него командир и улыбнется…

Пекшев минуту-другую молчит, щурит глаза и начинает читать — негромко, почти шепотом. Станкевич слушает, чуть покачивая головой и беззвучно шевеля губами. Пекшев рассказывает в стихах о своей юности, о том, как он первый раз в жизни вывел в степь трактор, как радостно забилось его сердце, когда он ощутил в руках могучую силу машины, почуял запах земли, взрезанной лемехами, а Станкевичу кажется, что это стихи о нем, о его юности. И перед ним сейчас не заволжская степь, а поля родной Белоруссии.

Пекшев кончил читать. Они сидят молча. В глазах Станкевича — задумчивость, теплая грусть.

— Миша, а о любви… Может, про любовь у тебя есты? А?

— Про любовь? — Пекшев закрыл тетрадку, вздохнул. Нет, любить он не успел… Еще девятнадцати не было — ушел добровольцем в Красную Армию: начались бои на Хасане… У Хасана, правда, драться ему не пришлось, Монголии, на Халхин-Голе, — воевал. Там первую рану получил… Только демобилизовался, приехал домой, а тут война. Начал бой на Украине, за Днепром, а война привела его к порогу родного дома, в Сталинград. Осенней ненастной ночью его взвод проделывал проход в минном поле. Кто-то из солдат поторопился, мина взорвалась. Пекшев, тяжело раненный, попал в руки врага. Нет, он раньше не был молчаливым и суровым. Суровым его сделала жизнь.

— Отдыхать пора! — Пекшев пересел на нары, откинул одеяло. Но в эту минуту скрипнула дверь. В землянку вошли Шукшин и Тюрморезов. Они завернули в третий отряд попутно, направляясь в Мазайк: гитлеровцы усилили охрану дорог и мостов через каналы, на шоссе Леопольдсбург — Мазайк беспрерывно курсируют патрули, поэтому им пришлось идти кружным путем, вдоль голландской границы.

Здороваясь с Пекшевым, Шукшин разглядел на его лице вспухшие царапины.

— Где это тебя разукрасили?

— Известно где, не на свадьбе! — недовольным голосом ответил Пекшев и полез в карман за сигаретами. — Кстати пришли. По одному делу посоветоваться надо. Садитесь. Вчера из Кинроя ушла рота. На побережье перебросили.

Теперь тут только пост воздушного наблюдения и погранпункт. Их можно ликвидировать. Лео, командир голландцев, меня поддержит. Вот только с патронами худо.

— Погранпункт, говоришь, ликвидировать? — Шукшин, раздумывая, опустился на нары, погладил колено. — Надо подождать, Михаил. Вот съездим в Мазайк, видно будет. Кажется, другие дела предстоят, поважнее… Ну, как у тебя в отряде, как люди?

— Ребята настоящего дела хотят, Константин Дмитриевич. — Хорошая операция для них, как праздник. Скоро, говорят, домой ехать, а с чем поедем, с какими делами? — Пекшев помолчал, искоса поглядел на Шукшина. — Разгромить бы этот погранпост неплохо, главное, оружие можно взять! Оружия, патронов там немало… Пока вы в Мазайк ездите, я бы с Лео это дело провел.

— Без команды штаба не ходить, — твердо сказал Шукшин. — Пока разведывай, думай… Кажется, гитлеровцы что-то готовят. Предупреди людей, чтобы осторожней были.

* * *

Поздно вечером Шукшин и Тюрморезов подъехали к знакомому каменному домику на окраине Мазайка. Шукшин вошел в палисадник, постучал в окно: три удара, пауза, еще два удара.

Дверь открыла сама Мать.

— О, Констан… Давно ты не был в моем доме! Проходите же скорее… Мия! Ты слышишь, Мия! Констан и Мишель пришли… Помоги приготовить ужин!

— Не беспокойся, Мать, мы не голодны.

— Ты всегда не голоден, я уж тебя знаю, Констан… У нас теперь неплохо с продуктами. Ты же прислал так много денег… Слава богу, теперь мне есть чем покормить твоих товарищей.

Скоро на столе появились жареная картошка, пирог с рыбой, яйца. Шукшин и Тюрморезов сели ужинать. Мать тоже присела к столу, сложила на коленях руки, спросила:

— Послушай, Констан, у нас в Мазайке все говорят, что этим проклятым бошам скоро конец. Ваша армия, рассказывают, уже в Чехословакии. Теперь уж и до нас не далеко, правда? А англичан и этих янки, американцев, так и не видно. Что они там сидят, Констан, за этим Ла-Маншем? Бошей ведь там нет, за Ла-Маншем… Я все ждала, когда ты придешь, чтобы хорошенько расспросить тебя. Ты уж мне объясни, старухе, сама-то я что-то с этим не разберусь…