Уцелевший

— Потерпи еще немножко, — заметил Альваро, самый старший и рассудительный. — Ты не первый день знаком с капитаном. Сеньор де Монтагут всегда испытывает выдержку друзей — такова уж его природа... Дай командиру потрудиться на славу — не будет же он усердствовать до утра? Твой черед настанет, и скоро: Хуан и Алонсо наверняка не смогут немедленно заняться козочкой, наглядевшись на такую любовь!

Дружный хохот огласил поляну.

9. Графиня д’Юрфэ откровенничает

— Ха-ха! Но я действительно восхищьена видеть вас опьять!

Рекс приложил неимоверные усилия и улыбнулся в ответ.

Накануне он разговаривал со старой каргой минуты две-три, не более. И то, лишь пытаясь познакомиться со стоявшей рядом Танит и увлечь девушку в сторону. Почему негодница решила, будто он приехал проведать именно ее! И как узнала о приезде вообще?

Американец проклял собственные светские ухватки. Не послал бы наверх этой дурацкой сирени — извинился бы, откланялся и вышел на вольный воздух. А теперь отдувайся, да еще решай на ходу, каким образом старая...

— A Monseigneur le Duc[16] чувствуйет себья хорошо? После вчерашний? Ха-ха!

— Он просил передать искренние извинения, мадам, — вежливо ответствовал Рекс. Лгать приходилось наугад и молниеносно, подхватывая на лету брошенные собеседницей фразы.

— Са, c’est tres gentille. Это весьма любезно с его стороны, — каркнула мадам д’Юрфэ. — И у него превосходные гаваны.

Собеседница Рекса извлекла из ридикюля квадратный золотой портсигар, вытащила на свет короткую, темную Partagas. Рекс проворно и любезно поднес горящую спичку.

— Но Monseigneur повьел себья вызывающе. Одно Общество не должен мешать другому. Никогда на свьете! Monseigneur имеет законный резон, извиньяющий поведение?

«Хм! — подумал ван Рин. — Старое доброе столкновение двух шаек! Посреди миролюбивого Лондона, разрази тебя...»

— Безусловно. Просим прощения за столь решительное вмешательство, ибо Саймон Аарон срочно и настоятельно требовался для иных целей.

— Ви также ищьете Уцелевший Талисман?..

* * *

Альваро заблуждался, полагая, будто командир неустанно и честно трудится на старом, как сама война, поприще укрощения строптивых.

Родриго уже минут пять как перестал трудиться и лежал недвижно, прижимаясь потной загорелой физиономией к раскрасневшимся ланитам Эрны, крепко стискивая изнасилованное, ставшее податливым, покорным и любящим, тело баронессы де Монсеррат.

Подобная чувствительность, проявляемая начальником, изрядно удивила обоих подчиненных, которые за долгую совместную службу распознали Родриго ненамного хуже, чем кастилец изучил их самих.

— Хм! — выразительно кашлянул Хуан.

Пожилой баск Альваро точно в воду глядел: на ближайшие двадцать минут Хуан, как любовник, напрочь выбыл из строя, а потому злился на весь белый свет вообще, и на капитана Родриго в частности.

Алонсо, гораздо более флегматичный и сдержанный в чувствах, сохранял боеспособность и созерцал окружающее куда веселее.

— Deja pues que el capitan descanse un poco![17] — прошипел он, потихоньку разжимая затекшие пальцы.

Удерживать баронессу на постели не было никакого дальнейшего смысла: последние двадцать минут Эрна только и делала, что ласкалась к исступленно обладавшему ею кастильцу, позабыв обо всяком стыде и явно перестав считать Родриго подлым разбойником с большой — или малой — дороги... Природа, как и рассчитывал капитан Бертрановских басков, неумолимо и неизбежно взяла свое.

Но она же, природа, сыграла весьма похожую, хотя и отменно внезапную шутку с самим Родриго.

В продолжение последнего получаса испанец постепенно и неотвратимо удостоверялся в том, что единственная и несравненная любовница, которую он лениво и безуспешно искал долгие годы, оказалась, наконец, под его жаждущим, почти неутомимым телом. Оказалась неожиданно, внезапно. Там, где намечалось временное, преходящее, забывающееся среди прочих приключение, неотвратимо всплывало мощное, всепоглощающее чувство.

Всплывало — и всплыло.

Родриго де Монтагут-и-Ороско отнюдь не отдыхал. И не благодарил баронессу безмолвной нежностью за доставленные утехи.

Алонсо тоже ошибался.

Никогда — ни на блеклом, акварельном рассвете наступившего дня, ни впоследствии, в долгие годы, вполне счастливо и почти безмятежно протекшие среди хребтов Монкайо, на дне просторного лога, вместившего и небольшое фамильное имение, и прилегавшие службы, не сказал Родриго своей добыче, а впоследствии любимейшей наложнице, — по сути, жене — Эрне де Монсеррат, в девичестве фон Валленштейн, чем занимался, возлежа на ней после неимоверно долгого совокупления в заброшенной хэмфордской хижине.

Ибо капитан басков не отдыхал.

И не благодарил.

Родриго быстро и лихорадочно думал.