Утро

От нечего делать, Василий Орлов принялся, как и Байрам, катать бесконечные шарики из хлебного мякиша.

- Зря растрачиваем золотое время, Байрам. А что, если примемся за дело, а?

- За какое?

- Хочу научить тебя грамоте. Что ты на это скажешь?

И обрадованный этой внезапно возникшей у него мыслью, Василий хлопнул Байрама по плечу.

- Но ведь нам не дали ни карандаша, ни бумаги?

- А это что? - и Василий показал Байраму черный лоснящийся шарик, скатанный из хлебного мякиша.

- Это? Знаю. По-русски называют "хлеб".

- Нет, брат, не в том дело; Я надумал из этой штуковины вылепить буквы. Как в типографии. Годится? Здорово, а? Работает голова у Васьки Орлова?

И Орлов весело засмеялся. Энергичный, деятельный от природы, он больше всего тяготился вынужденным бездельем. А тут жизнь приобретала определенный смысл. Тюремщики надеются, что он в темнице станет ручным, "одумается", а он между тем готовит еще одного борца революции.

Это здорово! Смех у него был жизнерадостный, звонкий. Казалось даже, что он нарочно смеется так громко, чтобы обрадовать арестантов из соседних камер, а заодно разозлить и удивить часовых, бесстрастно шагавших взад и вперед по гулкому тюремному коридору. Насмеявшись вдоволь, Орлов утер рукавом выступившие от смеха слезы и посмотрел на друга веселыми глазами.

- Байрам, - произнес он по складам. - Раньше всего я научу тебя читать свое имя. Байрам. Ох, и хорошее у тебя имечко! Золото, а не имя.

Но выражение лица Байрама оставалось почему-то замкнутым и пасмурным. Глаза были опущены. Он молчал и никак не откликнулся на предложение товарища.

Не догадываясь о причине внезапно нахлынувшей на Байрама грусти, Орлов ухватил его за локоть.

- Что? Не хочешь учиться? Эх, ты... - произнес Василий и осуждающе покачал головой.

- Отчего же, очень хочу. Я и маленький был, хотел... - печально произнес Байрам. - Не позволяла нужда.

- Ну, так сейчас почему не рад?

- Я рад. Только не надо сначала Байрам. Раньше надо Бахадур. - Голос Байрама задрожал.

- А кто это Бахадур?

- Сынок мой...

Только теперь Орлов догадался, что угнетало Байрама, понял, как тяжела для товарища разлука с семьей.

Он не догадывался об этом раньше, потому что Байрам никогда не жаловался. Бедняга думал, что так ему легче будет заглушить тоску.

- Ну что ж, - отозвался после некоторого раздумья Орлов. - Бахадур, так Бахадур. Прекрасное имя. Начнем с него. - Ловкими пальцами мастерового он отщипнул кусок мякиша и начал его раскатывать. - Вот она, буква "Б", наконец сказал он, вылепив букву и положив ее на пол перед Байрамом. - Вот, ощупай ее пальцами и вылепи точно такую же.

Так начался первый урок. Ученик оказался способным. Довольный Орлов с большим рвением принялся за дело. Прошло всего несколько дней, а Байрам уже свободно лепил буквы, из которых составлял имя сына. Уже много букв он знал твердо. Еще одна-две недели, и Байрам выучил бы весь русский алфавит.

Но полицейские власти склонялись к тому, чтобы поскорее избавиться от политических заключенных, отправить их куда-нибудь подальше от Баку. Они чуяли приближение грозы. Бакинскому губернатору мерещились новые вооруженные выступления рабочих. Особенно его пугало то, что попытки соглашательских партий затушить революционный подъем среди рабочих ни к чему не приводили, а сами эти партии все больше теряли авторитет в массах.

Черносотенцы все чаще отступали перед дружинами рабочей самообороны. Это тоже тревожило губернатора. Уже не так-то просто было разогнать митингующих рабочих или арестовать их вожаков, агитаторов.

Несмотря на жестокие репрессии, сопротивление народа не падало, а росло. Революционеры отвечали ударом на удар. Самое "возмутительное" заключалось в том, что все происходящие на воле события сейчас же становились известны в тюрьме. Значит, связь была установлена умело.

Однажды в середине сентября, когда только что вернувшиеся с утренней прогулки Байрам и Орлов принялись за очередной урок русского языка, в камеру вошли стражники. Орлова повели к начальнику тюрьмы. За столом рядом с начальником Василий увидел незнакомого человека с голым, как коленка, черепом и с узеньким лицом, на котором были словно нарисованные усики. Самоуверенность и чванливость, которые сквозили в тоне чиновника уже при первом казенном вопросе: "Нет ли у заключенного жалоб?" - и холодная неприязнь, застывшая в бледноголубых глазах, подсказали Орлову, что перед ним не кто иной, как сам прокурор. Он смекнул, что его привели сюда неспроста, и, сделав над собой усилие, решил сдерживаться.

- Жалоба есть! - прямо ответил Орлов на поставленный прокурором вопрос. - Тут нарушают элементарные правила и законы. На каком основании, скажите, я должен терпеть всякие издевательства этих палачей?

- А в чем они состоят? - с той же холодностью, стирая надушенным платком какое-то пятнышко с ногтя, поспешно спросил прокурор, будто на самом деле очень хотел поскорее узнать, чем недоволен Орлов.

- Просишь книг - не дают! Требуешь карандаш и бумагу - отказывают.