Урок анатомии. Пражская оргия

Что касается исследования о том, как боль воздействует на поведение, его еще предстояло провести. Бобби не хотел, чтобы Цукерман, чье душевное состояние после полутора лет страданий требовало тактичного лечения, впал в состояние тревожной депрессии из-за того, что слишком много врачей будут тыкать в него пальцами и выяснять, что с ним не так. Энергию Цукермана пока что следовало направить на преодоление затяжной зависимости от лекарств и отнимавшей силы травмы лица, тем более что прикус пока что удалось исправить не полностью и еще предстояло вставить два передних зуба.

– Пока все терпимо, – отчитался Цукерман насчет своей зависимости.

– Что ж, – сказал Уолш, – посмотрим, что будет, когда вас перестанут наблюдать. Вооруженный бандит не грабит банки, пока сидит в исправительном заведении. Это случается, когда его выпускают на свободу.

На первом этаже они вышли из лифта и направились в приемное отделение.

– К нам только что поступила женщина восьмидесяти восьми лет. Скорая приехала к ее брату, ему восемьдесят один – у него инсульт. Принюхались – и прихватили с собой ее.

– А чем пахло?

– Увидите.

У женщины была только половина лица. Одна щека, до глазницы, и половина челюсти были съедены раком. Началось это четыре года назад с волдыря – она лечила его самостоятельно: меркурохромом, накладывала повязку и меняла ее раз в неделю. Они с братом жили в одной комнате, она готовила еду и убирала, и ни соседи, ни продавцы в магазинах, никто, видевший это, не заглянул под повязку и не вызвал врача. Это была худенькая, скромная, сдержанная старушка, вежливая, бедная, но с хорошими манерами, и когда Цукерман вошел в палату вместе с Уолшем, она подтянула больничную ночную рубашку – закрыла горло. И опустила глаза.

– Здравствуйте, сэр.

Уолш представил своего спутника:

– Это доктор Цукерман, стажер-гуманитарий. Миссис Брентфорд, позвольте ему взглянуть.

Цукерман был в больничном халате и шлепанцах, а борода его пока что не оформилась окончательно. У него не хватало двух передних зубов, и во рту было полно металла. Однако женщина ответил:

– Да, конечно. Благодарю вас.

Уолш объяснил Цукерману, что происходит:

– Мы удалили струпья и час откачивали гной – все вычищено для вас, док.

Он подвел стажера-гуманитария к дальнему концу кровати и направил на рану карманный фонарик.

В щеке у нее была дыра размером с четвертак. Сквозь нее Цукерман видел язык, судорожно метавшийся по рту. И сама челюсть частично была видна – сантиметра три белой сверкающей, как кафельная плитка, кости. Все остальное, до глазницы, было куском обнаженной плоти – как кусок мяса, брошенный мясником на пол, для кошки. Он старался не принюхиваться.

В коридоре Уолша скрутил кашель, начавшийся от смеха.

– Что-то вы позеленели, доктор, – наконец выговорил он. – Может, вам лучше остаться при книжках?

Каждый день часам к десяти утра большие матерчатые контейнеры доверху наполнялись вчерашним грязным бельем. Цукерман несколько недель наблюдал за этими контейнерами и каждый раз, проходя мимо какого-нибудь из них, испытывал странное желание. В утро после устроенной Уолшем экскурсии, когда рядом никого не было и никто не мог спросить, что он такое вытворяет, он наконец засунул руки в кучу наволочек, простыней и полотенец. Он никак не ожидал, что будет столько сырого белья. Сила покинула чресла, рот наполнился желчью – ощущение было такое, словно руки его по локоть в крови. Словно он обеими руками дотронулся до зловонной плоти миссис Брентфорд. Он услышал, как в конце коридора завыла женщина, чья-то мать, сестра или дочь, и это был крик оставшейся в живых: “Она нас щипала! Она нас била! Обзывала! А теперь умерла!” Еще одна катастрофа – каждый миг, за каждой стенкой, за дверью, совсем рядом, худшее из всех вообразимых испытаний, боль – безжалостная и неотвратимо реальная, плач и страдания – вот чему человек должен бросить вызов. Он станет врачом миссис Брентфорд. Он станет челюстно-лицевым хирургом. Он изучит анестезиологию. Он организует программу по детоксикации, показав пациентам на своем примере, как избавляться от зависимости.

Пока кто-то в коридоре не крикнул:

– Эй, вы! Что это с вами?

Цукерман так и стоял, погрузив руки в белье выздоравливающих, страдающих и умирающих, а также тех, кто умер за ночь, и надежда его была такая же сокровенная, как непреодолимая тяга к далекому и никогда не отпускающему дому. Вот она, жизнь. И очень даже зубастая.

С того вечера он, как только к нему заходили поздороваться интерны, просил взять его с собой на обход. У каждой кровати он испытывал разного рода страх. Пациент рассказывал врачу то, что тот хотел узнать. Никто не утаивал ни скандала, ни позора – все в открытую, все на кону. И враг всегда был опасный и реальный.

– Мы вас немного постригли, чтобы все вычистить.

– Ничего страшного, – тихо и покорно ответила огромная чернокожая женщина с детским лицом.

Интерн аккуратно повернул ей голову.

– Доктор, очень глубоко было?