Урок анатомии. Пражская оргия

Прежде он рассказал бы – в ту пору Цукерман полночи не давал бы Бобби спать, рассказывая ему все как есть. Но объяснять, что отец никогда не простил ему в “Карновском” насмешек – так он их увидел – и над Цукерманами, и над евреями, описывать волнения, уязвленную гордость, смешанные чувства, неловкость, которые испытывала в обществе его кроткая мать в последние годы жизни, и все из-за образа матери в “Карновском”, рассказывать, как его брат утверждал – вот до чего дошел, – будто то, что он сделал, не насмешка, а убийство… Нет, он счел, что недостойно двадцать лет спустя все еще жаловаться соученику на то, что никто в Нью-Джерси так и не научился читать. По Аутер-драйв с Рики за рулем. Ночной Чикаго, сказал ему перкодан, взгляни на нового Пикассо, на старое метро, посмотри, как убогие бары, которые ты в своем дневнике называл “настоящими”, превратились в роскошные бутики… “Сначала номер, где я могу лечь. Шея… Надо достать из чемодана воротник”. Но перкодан и слышать об этом не желал: воротник – это твой костыль. Не пойдешь же ты в медицинскую школу в этом воротнике. “А перкодан тогда на что?” Верное замечание, но от костылей надо избавляться по одному. Ты вернулся, но это всего-навсего Чикаго, а не Лурд.

На Аутер-драйв казалось, что вернулся он в Шартр: вдалеке вздымались вверх шпили, он видел чудо и эпоху, подходившую к концу, легенду, соткавшуюся за двадцать лет. Пока он писал (и защищал – глупее ничего не придумать) свои четыре книги, построили Рим, Афины, Ангкор-Ват и Мачу-Пикчу. Да он и электрическое освещение мог впервые увидеть. Разорванные гирлянды иллюминации, свет звездами, квадратами, извивами, взмывающими вверх столпами, а затем призрачная стена – берег озера в этот день и этот век, только и всего. И чтобы разрешить загадку всего этого света, шифрующего тьму, – и четырех книг, тысячи страниц, трехсот тысяч слов, сделавших его таким, каков он сейчас, синтетический опий сновал по его крови и туманил мозг.

Оксикодон. Разрешал все этот ингредиент. Оксикодон был для перкодана тем, чем яичный белок для маминого бисквита. Он узнал об оксикодоне из “Настольного справочника терапевта по лекарственным и биологическим препаратам”, 25-е издание, большая синяя книга, полторы тысячи страниц – их можно полистать перед сном, на триста страниц больше, чем в “Анатомии” Грея, всегда лежавшей на тумбочке у кровати. На тридцати страницах – цветные фото тысячи отпускаемых по рецепту лекарств. Он глотал 500 миллиграммов плацидила – рыжую капсулу со снотворным, с легким жгучим послевкусием и запахом, – и, ожидая, сработает или нет, лежал при свете ночника со справочником, изучая побочные эффекты и противопоказания и чувствуя себя (если удавалось) тем мальчиком, что брал в постель альбом с марками – тогда стоило ему поглядеть через лупу на водяные знаки, и он засыпал не на тридцать минут, а на десять часов.

Большинство таблеток выглядели заурядно, как драже “M&M”, как фармакологический аналог разноцветных наборов скучных марок с портретами суровых монархов и отцов-основателей. Но, когда он дожидался сна, все время в мире принадлежало ему, и он как юный филателист тридцать лет назад изучал тысячи картинок, чтобы отыскать самые изящные, причудливые, вдохновляющие: подавляющие тошноту свечи “Ванс”, похожие на пастельных цветов снаряды из детской военной игры, таблетка от отеков “Наква” походила на хрупкую снежинку, успокаивающее “Кваллюд” – с инициалами, как кольцо с печаткой. “Декадрон”, применяемый в стероидной терапии, выпускали в форме праздничного колпачка, капсулы “Колэйс” сверкали, как рубины. Капсулы “Парал” – еще один седативный препарат – напоминали пузатые бутылки бургундского, а “Вициллин-К”, боровшийся с серьезными инфекциями, – крохотные страусиные яйца, помеченные, словно для ребенка-именинника, словом “Лилли”. “Антиверт” маркировали стрелолистом – как на окаменелости, “Этаквин” – окаменелостью-насекомым, а на “Теокине” была высечена буква – ее Цукерман счел руной. Капсулы “Даврон” для облегчения боли были в форме тюбика кукольной губной помады, таблетки “Фенафен” прикидывались малиновыми леденцами, по тем же заготовкам делали плацебо от всего, маленькую розовую таблетку “Талвин”. Но ни одно из этих средств – а Цукерман проглотил огромные дозы всех трех – не облегчало Цукерману боль так, как оксикодон, в который шеф-повар “Эндо лабо-раториз инк” добавлял немного аспирина, немного кофеина, немного фенацетина, присыпал щепоткой гоматропина терефталата, чтобы получился нежный, мягкий, бодрящий перкодан. Что бы с ним без него сталось? Молился бы на подушку доктора Котлера, а не разъезжал бы по городу в самый разгар вечера, когда до полуночи еще далеко.

Чтобы с земли уйти без боли, Китс изучал медицину (а умер, говорят, из-за плохой рецензии). Китс, Конан Дойль, Смоллетт, Рабле, Уокер Перси, сэр Томас Браун. Родственность призваний налицо, и это не перкодан его убалтывал, это весомые биографические факты. Чехов. Селин. Арчибальд Кронин. Карло Леви. У. К. Уильямс из Рутерфорда, штат Нью-Джерси…