Урок анатомии. Пражская оргия

не одной мне страшно. Может, это вовсе даже не их автомобиль, а их начальника – что-то тут явно не так. Они открывают дверь, мы усаживаемся в темной комнате, эти двое наливают мне водки, и не успеваю я выпить, как один уже вытаскивает член и пытается усадить меня на него. Я его пощупала и говорю: “С таким исходником это чисто технически невозможно. Слишком вялый. Дай-ка у него пощупаю. Нет, с таким еще технически невозможнее. Я ухожу. Веселья тут никакого, и к тому же ничего не видно. Пустите!” И как заору…

Подходит официант принять заказ. Яйца пашот, две порции – ничего непорочнее жизнь не может нам предложить.

Я выпиваю три чашки кофе, после чего Ольга протягивает мне кубинскую сигару, и в 8.30 по центрально-европейскому времени я – а я курю сигары раз в десять лет, а потом неизменно недоумеваю, с какой стати я их курил – иду ей навстречу и закуриваю.

– Докури сигару, Цукерман. Когда Чехословакия вернет себе свободу, тебя за то, что ты докурил эту сигару, сделают почетным гражданином. На гостинице повесят доску в память о Цукермане и его сигаре.

– Я докурю сигару, – говорю я, понижая голос, – если ты отдашь мне рассказы, которые написал отец Сысовского. Те, на идише, которые остались здесь. Я встречался с твоим мужем в Нью-Йорке. Он попросил меня съездить сюда за ними.

– Эта скотина! Эта свинья!

– Ольга, я не хотел тебя вот так огорошить, но мне посоветовали в вашей стране не задерживаться.

– Ты познакомился с этим чудовищем в Нью-Йорке!

– Да.

– А с той престарелой инженю? С ней ты тоже познакомился? И она тебе поплакалась, как ей надоели все эти мужчины у ее ног? А он тебе открыл секрет, как интересно с ней заниматься любовью, – каждый раз приходится брать ее штурмом! Так вот почему ты здесь, не ради Кафки, а ради него?

– Говори тише. Я увезу эти рассказы в Америку.

– Чтобы он смог в Нью-Йорке заработать на своем покойном отце? И накупить ей там в Нью-Йорке драгоценностей?

– Он хочет опубликовать отцовские рассказы в Америке, в переводе.

– С чего это вдруг – ради любви? Ради преданности?

– Не знаю.

– Зато я знаю! Он потому и бросил мать, бросил меня, бросил ребенка – все из-за преданной своей любви, которой он воспылал. Бросил всех нас ради той потаскухи, которую там штурмуют все кому не лень. Чем она занимается в Нью-Йорке? Так и играет Нину в “Чайке”?

– Вряд ли.

– Отчего же? Здесь ведь играла. Наша ведущая чешская актриса, которая стареет, но не взрослеет. Бедная звездная крошка, вечно в слезах. Как же он должен был льстить тебе, чтобы ты поверил, будто он преданный, любящий сын, чья единственная забота – сохранить память об обожаемом папочке? Как же он должен был льстить твоим книгам, если ты не сумел разглядеть, что они оба собой представляют? Ради кого ты приехал в Чехословакию – ради него? Пожалел двух бездомных чехов? Ты меня лучше пожалей. Я у себя дома, и это еще хуже!

– Вижу.

– И конечно, он рассказал тебе историю о смерти своего отца.

– Рассказал.

– “Я убил его еврея за то, что он убил моего”.

– Да.

– И опять ложь. Это случилось с другим писателем, только тот писал не на идише. И ни жены, ни ребенка у него не было. Отец Сысовского погиб в автобусной аварии. А всю войну с фашистами провел в ванной у своего друга-гоя, отсиживался там, а друг поставлял ему сигареты и баб.

– Что-то с трудом в это верится.

– Еще бы, ведь в этой истории нет никаких ужасов! Все говорят, что их отцов убили фашисты. Но сегодня даже шестнадцатилетние девочки этим басням не верят. Лишь люди вроде тебя, лишь недалекие, сентиментальные американские евреи-идиоты, которые думают, что страдание облагораживает!

– Ты не на того напала, я не такой еврей. Отдай мне рукописи. Какая здесь от них польза?

– А такая: лишь бы они туда не попали, не достались ему и его бездарной актрисульке! Да ее с десятого ряда уже не слышно. Ее вообще расслышать невозможно. Эта мерзкая актриска с ее мерзкими прочувствованными паузами последние сто лет губила Чехова в Праге, а теперь будет губить его перед зрителями в Нью-Йорке. Нина? Да ей только Фирса играть! Он хочет жить за папашин счет? Черта с два! Пусть актрисулька его содержит! Если, конечно, кто-нибудь сумеет ее расслышать!

Сижу на длинной скамье в коридоре у вокзального кафе, жду Гробека. Может, студент ждал меня и, отчаявшись, ушел, может, его замели, а может, это вовсе был не студент, а провокатор, нацепивший жидкую бороденку и поношенную суконную куртку, – в общем, его нет.

На тот случай, если он решил дождаться меня в кафе подальше от пытливых глаз агентов в штатском, патрулирующих коридоры, я вхожу в кафе и оглядываюсь: большое запущенное помещение, грязное, душное, отталкивающее. На залатанных, обтерханных скатертях теснятся пивные кружки, над ними нависают коротко обстриженные мужчины в серых с черным спецовках, они окутаны сигаретным дымом и скупо цедят слова. Возвращаются с ночной смены, а может, заправляются перед выходом на работу. По их лицам понятно, что не все слушали президента, когда он три часа распинался по телевизору и увещевал народ пить поменьше.