Урок анатомии. Пражская оргия

– “Молодых актрис? – переспрашивает он. – Или молодых евреек?” Ева ему: “А какая разница? Некоторые из них, возможно, были еврейки. Но я нет”. – “Тогда зачем, – спрашивает он у Евы, – вы два года играли на сцене эту еврейку, если вы не сочувствовали сионистам?” Ева в ответ: “Я до этого уже сыграла еврейку в чеховском «Иванове». И еврейку в шекспировском «Венецианском купце»”. Это его не убеждает. То, что Ева захотела играть еврейку в пьесе Антона Чехова, где наличествуют герои всех сословий, только выбирай, не укрепляет, по мнению замминистра, Евино положение. “Но ведь все понимают, – объясняет Ева, – что это только роли. И даже если полстраны считает меня еврейкой, еврейкой я от этого не стану. Было дело, обо мне говорили, будто во мне есть и цыганская кровь; наверное, многие так решили из-за того дурацкого фильма, в котором я снялась вместе с Петром. Но, господин заместитель министра, – говорит Ева, – каждый знает, и это неоспоримо, что я не еврейка и не цыганка, – я актриса”. – “Актриса, мадам Калинова, – уточняет он, – которая часто изображает, причем мастерски, евреек, – вот что знает каждый. А еще каждый знает, что во всей стране никто не умеет изображать их так хорошо”. – “А что, если и так! Что, в нашей стране теперь и это преступление?” Тут Ева уже срывается на крик и, конечно, плачет. Ее всю трясет. И тогда он вдруг добреет, смягчается. Предлагает бренди, чтобы успокоиться. Говорит, что речь не о нарушении закона. Что он говорит не от себя лично. Что в 1956 году Ева в роли Анны Франк тронула его до глубины души. Он не мог удержаться от слез – и никогда этого не забудет. Услышав такое, Ева чуть умом не тронулась. “Тогда о чем вообще весь этот разговор?” – удивляется она. “О чувствах простых людей, – отвечает тот. – О переживаниях великого чешского народа. Оставить заслуженного артиста Петра Калину, спутаться с сионистом Поляком – это и само по себе вас дискредитирует, а тут еще вы то и дело играете евреек. Зрители не могут вам этого простить!” – “Бред какой-то, – заявляет ему Ева. – Не может такого быть. Зрители любят Анну Франк, любят меня в этой роли!” Тут он вынимает из папки все эти сфабрикованные письма от якобы оскорбленных театралов – такие же фальшивки, как те проклятия на стенах театра. Вопрос решен. Еву выгоняют из Национального театра. Замминистра доволен собой, всюду ходит и хвастается, что окоротил Полякову подстилку и показал этому зарвавшемуся еврейскому выродку, кто тут главный. И что когда новость дойдет до Москвы, русские за твердость и антисемитизм дадут ему медаль. Есть у них медаль для таких случаев, золотая. Вместо этого его отправляют в отставку. Последнее, что я о нем слышал, – его сделали помощником редактора в издательстве религиозной литературы. Потому что чехи действительно обожали Анну Франк, а кто-то наверху так и так задумал избавиться от глупого заместителя – вот его и отправили в отставку за то, как он обошелся с Евой Калиновой. Разумеется, Ева бы предпочла, чтобы не замминистра отправили в отставку, а ее саму восстановили как приму Национального театра. Но наша система правосудия до такого пока не доросла. Карать, тут мы сильны, а вот загладить вину нам слабо.

– Ничуть они не сильны, – говорит Ева. – Просто я слабая. Я глупая и не способна противостоять этим хамам! Плачу, трясусь, тушуюсь. Так мне и надо. Даже здесь, сейчас я все равно не могу выбросить из головы этого человека! Надо было отрубить мне голову. Вот это было бы справедливо!

– А теперь, – говорит Сысовский, – она еще с одним евреем. В ее-то возрасте. Теперь Ева пала окончательно.

Она что-то говорит ему по-чешски, он отвечает по-английски.

– Воскресенье, – говорит он, – что ты будешь делать дома? Выпей, Евушка. Выпей виски. Наслаждайся жизнью, попробуй.

Она снова переходит на чешский – то ли просит его о чем-то, то ли упрекает, то ли казнится сама. Снова на английском и снова очень мягко он говорит:

– Понимаю. Но Цукерман ведь спрашивает.

– Я ухожу! – обращается она ко мне. – Мне надо идти!

И выбегает из гостиной.

– Ну а я остаюсь… – бормочет он и приканчивает виски.

Входная дверь открывается и захлопывается прежде, чем я успеваю встать и проводить гостью. – Если хотите знать, – говорит Сысовский, покуда я подливаю ему виски, – то она сказала, что идет домой, а я сказал, а что там делать, а она сказала: “Мне тошно от твоих умствований, от своего тела, до смерти тошно от этих тоскливых историй!” – Ей хочется послушать что-нибудь другое.

– Скорее, кого-нибудь другого. Она сегодня злится, потому что думает, будто я привел ее сюда, только чтобы похвастаться ею перед вами. А что мне оставалось – бросить ее в номере одну? В воскресенье? Куда бы мы в Нью-Йорке ни пошли, стоит нам встретиться с каким-нибудь мужчиной, она сразу на меня накидывается. “Зачем он нам нужен?” – говорит она. Далее следует драматическая сцена и обвинения в сводничестве. Я сводник, потому что она мечтает меня бросить, но боится: ведь в Нью-Йорке она совсем одна и никто ее здесь не знает.

– А в Прагу ей путь заказан?