Уральский узел

Возможно, британцы думали, что они решили вопрос. Но они и представления не имели, какую бомбу они поставили на боевой взвод…

Голова моя не работала. Я принимал людей, отдавал какие-то распоряжения, что-то подписывал — но голова не работала. Можно кого угодно обмануть своим видом — но не себя самого, я знаю, когда я в рабочем состоянии, а когда — нет. Когда в голове — противная гудящая пустота. И я знал, почему я не могу работать.

Плюнув, я выключил компьютер. Нажал кнопку интеркома

— Не знаю, когда буду…

* * *

В Екатеринбурге — Свердловске, вообще то, мой город до сих пор больше Свердловск — был такой квартал, застроенный в тридцатые годы — квартал НКВД, Он так и назывался, потому что был застроен специально для работников НКВД, сейчас же — он был неухоженным, разрушающимся памятником… то ли авангардизма, то ли модернизма — не разбираюсь я в архитектуре, помню потому что спонсорскую помощь просили. В одной из квартир — коротал свой век Иван Данилович Львов. Человек, которому суждено было стать свидетелем величайших деяний века…

Ему было уже под девяносто. Он пришёл в НКВД по призыву Берии и разбирался с «перегибами» в Сибири и на Урале. А учитывая то, что народ с тех пор уральский и сибирский ни чуточку не изменился — перегибы… можете представить, какие они были — эти перегибы. Потом — с пятой ударной армией шёл до самого Берлина. Потом — вернулся в Свердловск…

Иван Данилович всегда чувствовал за собой какую-то вину. Я не знал, какую именно — но это было видно. Поэтому он, когда ушёл на пенсию уже из КГБ — на общественных началах стал кем-то вроде тренера, тренировал пацанов искусству самбо. А так как в школке были одни тётеньки, уважением они не пользовались — Иван Данилович был у многих пацанов как второй отец. Первые отцы — чаще всего сидели…

В восьмидесятые годы — в Свердловске появились подвальные качалки и тренеры по каратэ. Это было предтечей «ревущих девяностых», когда подвальные пацаны выйдут на улицы, чтобы урвать свой кусок, и не будет у них ничего, кроме силы — но силы будет много. Братство народов трещало по швам, появлялись этнические группировки, то и дело происходили «махачи». Государство пыталось запретить каратэ, вводило уголовную ответственность за его преподавание — но общество уже давно было беременно массовой жестокостью, и какая разница, как тебя убьют — ногой по башке в подворотне или заточкой под ребро как в Сумгаите. И только повзрослев, пройдя с болью и кровью эти лихие девяностые — я понял всю горечь слов Ивана Даниловича, когда он прощался с нами, уходившими в качалку. Как он говорил про то, что он учит защищаться, а там — нас будут учить убивать.

И Иван Данилович — как всегда был прав.

Мы, несколько его бывших учеников — поддерживали его как могли. Приезжали к нему за советом…

Вот и я, зайдя в тёмный подъезд, вдруг почувствовал, как возвращаюсь в детство. Простое, беспощадно честное детство. Где главной проблемой — было отомстить за выбитый зуб шпане, с улицы Слесарей…

* * *

— И что ты хочешь делать? — спросил Иван Данилович меня, когда мы сидели на кухне и пили чай с кедровыми орешками. Окно — было безукоризненно чистым, как на параде, но через него — был виден засранный двор и машины, стоящие на газонах. Стоянок нормальных тут не было — не предполагали строители светлого социалистического рая потребности гражданина будущего в личном транспорте.

Я посмотрел поверх головы Ивана Даниловича и увидел на стене вырезку — картина с дирижаблем…

— Мстить. Только не знаю, как.

— Мстить? А за что?

За что… как бы сказать то это. За что.

— Знаете… — сказал я — я одно время верил в одну большую глупость. Вот есть они, да. И есть мы. Они — это Запад там, Лондон.

Иван Данилович кивнул

— … мы в девяносто первом лишились страны. Потом знаете сами что было. Мы — мочили друг друга, грызлись за кусок, как бультерьеры. Пройти по кладбищу — сколько пацанов лежат. Молодыми легли — и за что? За ларёк, который давно снесли и на помойку вывезли? Ларька нет — но пацанов не вернёшь. А сколько в те годы простого народа на погост отправилось? От сердца, от нервов, кто и от голода — так? Но мне почему-то казалось, что мы проиграли, потому что они лучше… честнее нас были. Умнее. Что мы — не можем управлять, порядок там наводить, а они — могут. И на этом простом основании, у них так, а у нас — вот так, похуже. А потом — я понял: ни фига…

Я обличающе потряс пальцем.