Уральский Монстр

Задавались Винничевскому вопросы о зашифрованной записке и тетради с фразой: «Чем вызвано промедление – телеграф?» Обвиняемый дал те же ответы, что и во время следствия. В зашифрованной записке, по его словам, перечислялись первые 10 случаев нападения с указанием пола жертв, а запись в тетради про задержку оставлена непонятно кем и когда, но точно не самим Винничевским и не его родителями. Смысл фразы, по словам обвиняемого, ему неизвестен.

После этого маловразумительного обмена репликами был объявлен перерыв на 10 минут, и второе заседание началось с вызова и заслушивания свидетелей.

Первой была приглашена Клавдия Плещева, мать Нины, той самой девочки, которую Винничевский пытался убить в сентябре 1938 г. Её тело он бросил в короб с сеном, где мать через некоторое время и нашла пришедшую в сознание дочку. Выбор свидетеля, честно говоря, непонятен – мать не видела Винничевского и вообще не подозревала криминала, по крайней мере, в милицию не заявляла, и чем она могла помочь суду – совершенно непонятно. Тем не менее Клавдию Гавриловну вызвали, выслушали её малосодержательный сбивчивый рассказ, потом поинтересовались мнением обвиняемого. Винничевский ограничился одним предложением: «Да, девочку Плещеву я взял на руки и унёс в конюшню, пообещав ей конфетку». Это, конечно, не судебное следствие – это пародия или издевательство над процессом установления истины.

Затем последовал вызов Фаины Гусинской, мамы Бори Титова, которого Винничевский пытался похитить 10 февраля 1939 г., и её рассказ о событиях того вечера. По словам матери, мальчик некоторое время был очень напуган и боялся людей, но к моменту суда уже полностью оправился от стресса и, по-видимому, забыл о случившемся. Винничевский свою вину лаконично признал, опять-таки, буквально в одном предложении. Профессор Устинов задал ему два вопроса, первый касался семяизвержения обвиняемого во время совершения преступления, а второй – мотива, побудившего его вернуться к Дворцу пионеров через несколько часов после инцидента. На первый вопрос Винничевский ответил, что семяизвержения у него не произошло, хотя он и испытал «приятное чувство», возвращение на место преступления объяснил предельно просто: «Меня интересовало, нашли ребёнка или нет». Вообще же, по содержанию его ответов чувствуется, что и во время второго заседания он оставался совершенно спокоен и особенно не ломал голову над тем, что и как говорить. Буквально молол всё, что Бог на душу положит. Поэтому когда профессор Устинов спросил, не пытался ли обвиняемый спасти жертве жизнь, Винничевский брякнул: «У меня никогда не было желания после удовлетворения половой потребности сообщить, что я там-то видел ребёнка, чтобы ребёнку спасли жизнь».

Тут комментарии излишни, всё сказано предельно откровенно.

Затем в зале судебных заседаний появилась Анна Аксёнова, та самая женщина, что остановила Винничевского в момент похищения Вали Камаевой. Она опознала в обвиняемом похитителя, а кроме того, опознала его одежду, предъявленную ей отдельно (одежда была изъята из квартиры Винничевского при обыске 25 октября 1939 г.). Сам Винничевский полностью подтвердил её рассказ.

После этого был вызван Борис Горский и процедура полностью повторилась. Свидетель рассказал о том, что видел, опознал обвиняемого и опознал его одежду. Обвиняемый подтвердил точность его рассказа.

Никаких вопросов свидетелям обвиняемый не задал. На этом 15 января 1940 г. судебное заседание было остановлено. На следующий день, в 11 часов утра судебное заседание началось с «заслушивания заключения экспертизы». Раз в ход пошли эксперты, значит, суд считает, что фактологическая база, собранная обвинением, выявлена полностью и объективно подтверждена уликами. Эта деталь заслуживает быть отмеченной особо – изучение обстоятельств совершения 18 (!) преступлений советский суд умудрился вместить в пять с половиной часов максимум, с учётом десятиминутного перерыва. Это, наверное, рекорд в общемировой истории судебных процессов со времен Цицерона – даже две тысячи лет назад при отсутствии криминалистики как науки и психиатрии как раздела медицины римские суды подходили к суждению о виновности обвиняемого намного ответственнее, чем товарищи из свердловского облсуда в январе 1940 г.