Упавший лист взлетел на ветку. Хроники отравленного времени

– Вали! – повторил я – я хочу, чтобы ты жил. И быстрее, а то передумаю…

Он вдруг опомнился и, ковыляя, побежал прямо через поле.

Нет, это не жалость.

Я подошел к лежащему неподалеку шлемофону и поднял его.

Это не жалость. Просто… Память об этом не должна исчезнуть. Она должна жить… Зачем превращать бандита в мученика. Пускай живет и помнит.

Из шлемофона доносилось гневное квакание прапорщика.

Я подошел к речке и кинул шлемофон в воду. Он проплыл пару метров, а потом, качнувшись, набрал воды и, издав последний возмущенный квак, ушел под воду.

Я знал, что я делаю.

Когда-то один малоизвестный поэт, которого звали Игорь Чекомазов, написал ответ самому Бродскому.

Я до сих пор его помню наизусть. Каждое слово…

Я шел вдоль берега и сам себе начал тихо его напевать.

– На барахолках, в овражках,
в борделях и даже в сортирах,
в маленьких каталажках,
и прямо в стрелковых тирах,

В прахе и в тлене прямо,
на Этне и на Фудзи-Яме,
Из звездного света сотканы,
Под небом стоят истуканы.

В журнале «Новый мир» напечатали только этих восемь строчек.

А ведь никто не знает, что у оно все-таки было закончено. Никто, кроме меня, ну и разумеется, самого Игоря. Еще там в Норильске, когда я собирался уезжать, я нашел его записанным на клочке бумаги. Еще двадцать четыре строки. Мелким убористым почерком. Двадцать четыре строчки, перечеркнутые крест-накрест. И сбоку корявыми буквами дописано:

Поздно. Уже слишком поздно

Может быть. Но только не для меня… Для меня это было в самый раз. Эти строки не раз помогали мне в трудные моменты моей жизни, и сейчас нужно были, как никогда.

Голос мой набирал силу. Я чувствовал, что правильное решение где-то рядом.

– Банальны они, нормальны,
Пресыщены и перегреты,
Внутри у них нету тайны
В душе у них нету света.

Пред ними молчат ураганы,
и зарева что-то гасит,
под ними тверды океаны,
и звон тишины им возгласит:

о том, что они не такие,
нет-нет, совершенно другие,
и непроглядно пустые,
и несомненно простые,

О том, что все это правдиво,
о том, что жизнь быстротечна,
она несомненно красива,
и лишь потому, что конечна

А, значит, не так уж глупо
не боятся ни Бога, ни черта.
…А, значит, еще доступна
дорога иного сорта.

И пусть открываются тайны,
И пусть набираются света.
Ведь это совсем не случайно…
Хотя, может, и не заметно…

Я знал, что я делаю.

Вслед за шлемофоном, в воду отправился пистолет-пулемет системы Стечкина и кевларовые перчатки. Затем я стянул с себя и кинул в реку берцы и комбинезон. Стоя в исподнем на берегу, я завороженно смотрел, как все это медленно намокает и тонет.

Вдруг за спиной прозвучал знакомый умиротворяющий голос:

– Ты все в реку кинул, что хотел, Искандер-ага?

Я обернулся. За моей спиной метрах в пяти стоял дядя Ибрагим. Взгляд его был таким теплым, что я совершенно забыл удивиться его появлению.

– Кажется, да – немного подумав, ответил я.

– Тогда поехали – ответил он и махнул мне рукой. Недалеко, на обочине грунтовки стояла его старенькая Нива.

Глава 48. Шон. И это еще не конец.

Как бы это странно ни звучало, но я был все еще жив.

Some-Body (Вроде-Тело).

Прихрамывая, с набухающим синяком под глазом, Шон медленно шел через ржаное поле. Место это он не знал, и поэтому не помнил, откуда он приехал, и где находится город, и куда ему следует идти. Он шел наобум, никуда не торопясь.

Саднило плечо, ныл бок, в глаза забилась какая-то пыль, набирал приличные размеры пульсирующий желвак. Сбитые в кровь ноги не хотели слушаться, а на душе было так противно, что хотелось забиться куда-нибудь в дальний грязный угол и сидеть там очень-очень долго… Но, жизнь продолжалась. Эта странная, дерьмовая, непонятная жизнь все еще продолжалась, и с этим надо было считаться, и надо было куда-то идти, что-то решать, кого-то спасать и от чего-то спасаться, трястись за свою шкуру и добывать хлеб насущный, а также делать очень много других, часто совершенно ненужных необъяснимых вещей…

Теперь он был вырван из контекста, просто выдран с мясом, почти что мертвый, едва живой. Каким-то непонятным чудом спасшийся, он растерял все свои ориентиры. Все те, с кем он сегодня сюда приехал, были мертвы, и это давало ему какое-то тайное чувство свободы. Свободы ни с кем не считаться.