Untitled.FR11.rtf5

— Ладно... Чего об этом говорить. — снова вздохнул Петр Созонтович. — Для людей живешь, так некогда о себе думать. А о Векшине. Я учту ваши пожелания. Питание Векшину будет усилено, сейчас от гостей много объедков остается.

— Еще бы хорошо, если бы ему дали помыться. — сказал я, по своему опыту зная, как это важно для заключенного.

— Я подумаю, — сказал подполковник Федорчуков.

На этом мы расстались.

Хотел сообщить Векшину о тех льготах, которые я для него выхлопотал, но — увы! — в квартире у нас появилось столько временных жильцов, что в туалет те­перь не так просто попасть.

Об этом я как-то не думал раньше.

Где же теперь я буду читать газеты? Ведь я могу отстать из-за этого от многих новых демократических начинаний!

Петр Созонтович сдержал свое слово: своими глазами видел, как Екатерина Тихоновна отнесла в камеру Векшина тарелку с вкусно пахнущим, толстым, сов­сем немного надкушенными куском колбасы, картошинами и хлебом с маслом.

Еще, в шесть часов утра, видел, как Векшина водили в ванную. Он помылся там и постирал белье. Я это точно знаю, потому что мокрое белье Векшин нёс потом назад в свою камеру.

Ну, слава Богу!

Все-таки теперь условия содержания Векшина в заключении улучшились. Как отрадно, что пенитенциарная система в нашей квартире развивается в духе, харак­терном для общего демократического развития всей страны.

Еще одна поразительная новость. Оказывается, Абрам Григорьевич Лупи- лин — майор!

Вот бы уж никогда не поверил в это, если бы сам не видел. Но своим глазам я не могу не верить — Абрам Григорьевич ходит теперь в майорских погонах.

Ночью, презрев запрещение Комитета, отправился беседовать к Векшину.

Как ни странно, он нисколько не приободрился от тех послаблений, которые я ему выхлопотал.

По-прежнему несдержан, ведет себя нервно.

— Сволочь! — сказал он, пока я бегло просматривал куски газет, сложенные в старый портфельчик на двери туалета. — Сходи, заяви в милицию, что здесь творит­ся. Скажи, что незаконно арестовали депутата. Сходи, сволочь, если ты мне друг!

— Я тебе друг, Рудольф! — заверил его я. — Ты должен лететь со мной на Юпитер, куда нам приказано явиться. Как же я могу быть врагом тебе? Я уже добился для тебя многого. Тебя замечательно кормят, разрешают пользоваться по ночам ванной комнатой... Может быть, в дальнейшем, мне удастся выхлопотать для тебя даже тюфяк. Но то, что ты просишь меня сделать, просто невозможно.

Ты представь себе, я приду в милицию и скажу: «Товарищи! У нас в квартире, в чулане возле туалета, уже второй месяц заточен народный депутат! Спасите его!» Как ты думаешь, Рудольф, что со мной сделают милиционеры? Они немедленно отправят меня в стационар, как бывало уже не раз, когда я пытался говорить прав­ду. Неужели ты не понимаешь этого? Но ты совершенно напрасно волнуешься. Я не оставлю тебя в заключении. Мы вместе улетим отсюда, из этой, как ты любишь говорить, страны, с этой, как я говорю, подражая тебе, планеты. Но нужно чуть- чуть потерпеть. В нашем экипаже не хватает одного человека. И еще не было знака, указывающего, кто должен быть им. Потерпи. Я сам терплю, хотя мне тоже трудно. Два месяца я ем бундесверовские пайки и пью шотландское виски, и на хлеб у меня далеко не каждый день находятся деньги. Ты ведь знаешь, что пенсию мне теперь не платят, а сто рублей, которые ты мне должен, ты так и не вернул.

— Я тебе не вернул сто рублей? — перебил меня Векшин. — Извини, Федор! Я тебе верну тысячу, если ты вызволишь меня отсюда.

— Рудольф! — сказал я. — Хотя за это время инфляция увеличила твой долг значительно сильнее, чем ты думаешь, но не в деньгах счастье. Сейчас, когда у нас снова в квартире столько народа, вопрос о питании решен. Я ем хлеб теперь каждый день. Не беспокойся за меня, Рудольф. Мне совершенно не важно, вер­нешь ты долг или нет, потому что на Юпитере земные деньги нам не понадобятся. Так что не в этом дело, но ты просишь невозможное .

Я не видел лица Векшина, но понял, что оно исказилось, потому что из-за сте­ны я услышал какой-то звериный вой. И хотя я окликал Векшина, он так и не отозвался.

Сложив в портфельчик обрывки газет, я ушел к себе в комнату в странной печали.

Почему-то в этот вечер мне было очень грустно.

Перед сном, попив кипятку, я просматривал свои бумаги и случайно наткнул­ся на портрет незнакомого мужчины, которого нарисовал после разговора с Ре­дактором.

Лицо мужчины было совершенно незнакомо мне, хотя мужчина и смотрел на меня так, как будто мы с ним были знакомы.

Машинально я подрисовал ему усы и, снова взглянув на рисунок, вдруг вскочил.

Знак! Конечно же, это был знак, которого я так долго ожидал!

Сегодня Абрам Григорьевич Лупилин долго расспрашивал меня: имею ли я воинское звание.

— Как же так, молодой человек?! — удивился он. — Петр Созонтович — под­полковник. Я — майор. Казаки, само собою, люди военные, а вы — штатский? Хотите, я выхлопочу для вас звание сержанта?