Унтер-офицер и другие

— Не сердитесь на меня, — продолжала женщина. — Я на вас не обижаюсь. Вы мне рассказали о своей жизни, я — о своей… Мужу нужно было только мое тело, его он сразу заметил, но человека во мне увидеть так и не захотел. А я все ждала… Думала, что женщина — такой же человек, как и другие…

Мишкеи хотелось закурить, но сигареты отсырели в кармане. Он пытался найти хоть одну сухую сигарету, но не нашел и бросил пачку в угол.

Мариш снова начала дрожать от холода.

— Возьмите пиджак, если хотите, — сказал он с улыбкой. — Пожалуйста, наденьте его.

— Спасибо, — улыбнулась Мариш и набросила пиджак на плечи. — Я уже сказала вам, что не сержусь. Только… если человек наконец понял, что жил не так, как надо, возвращаться к прежней жизни ему уже не хочется.

Теперь в ее взгляде была не грусть, а доброжелательность и живой интерес. Мишкеи бросало то в жар, то в холод. Он думал о себе, о Пато, об очаровательной женщине, которая за пятнадцать лет жизни не позволила убить в себе человека, стремящегося к добру.

— А что, если… — робко, с надеждой в голосе заговорил Мишкеи. — Если бы я полюбил вас такой, какой вы хотите стать? Никем не униженной? Самостоятельной?

Мариш вышла из сарая. Над землей поднимался густой пар, ветер разгонял его. Напоенная влагой земля дышала свежестью. Мишкеи, подойдя к Мариш, ждал ее ответа. По дороге, обходя лужи, в засученных до колен штанах шагал председатель.

— Черт возьми! — выругался Мишкой. — Еще увидит нас и невесть что подумает.

— Пусть думает. — Мариш пожала плечами. — Я знаю, чего хочу. Да он и не сюда идет. На луг свернул.

Мариш сбросила с плеч пиджак и отдала его Мишкеи.

— Пока дойду до дому, обсохну на солнце, будто и не мокла под дождем.

— Вы мне так и не ответили, — остановил ее Мишкеи.

Мариш опустила голову, исподлобья наблюдая за выражением лица агронома.

— Жизнь долгая. Поживем — увидим! — сказала она и, уже выйдя на обочину дороги, улыбнулась ему шаловливой девичьей улыбкой.

Мишкеи долго стоял у сарая. Фигура женщины уже почти скрылась в зарослях зеленеющей кукурузы, а он все стоял, переминаясь с ноги на ногу, закусив во рту вместо сигареты соломинку.

— А я подожду! — громко крикнул Мишкеи одинокому кусту крыжовника, росшему возле сарая. — Подожду… Но уж потом не отдам тебя никому.

И, насвистывая, пошел догонять председателя.

НЕОЖИДАННЫЙ КОНЦЕРТ

В конце января 1945 года меня срочно вызвали в штаб, где подполковник Агаев, седовласый, с выражением усталости на лице, коротко сказал:

— Возможно, нам придется временно отойти на новые позиции. Мы должны быть готовы к этому.

Вместе со мной был командир взвода Лайи Родан, по выражению лица которого я догадался, что он очень зол. Шея под воротником шинели была багровой. Оно и не удивительно: гитлеровская артиллерия здорово нас обстреливала, фашистские танки не раз прорывали и без того слабую линию обороны, а сосредоточение советских войск, казалось, навсегда остановилось. Дыры в обороне «штопали» одними и теми же частями, которые перебрасывались с одного участка на другой. Если кого-нибудь из штабных офицеров спрашивали о том, не случилось ли какой беды, тот только махал рукой, ронял традиционное «все в порядке», добавляя, что причин для беспокойства никаких нет.

Теперь это «все в порядке» и давало о себе знать. Родан нервно трогал рукой оружие, которым он весь был обвешан, как ружейная пирамида. Спереди у него висел автомат, по бокам два «фроммера» и несколько ручных гранат, которые колотились друг о друга во время ходьбы. По-русски он не говорил, но зато говорил по-сербски, и к тому же довольно бегло, а когда волновался, то так и строчил, как из пулемета.

— Как же это получилось? — спросил он у Агаева.

— А что?

— Почему нам ни одного слова не сказали, пока дело не дошло до такого состояния?

— Мы и сами раньше ничего не знали.

— Что? Нам и то все ясно! Вот уж какой день не подходит подкрепление!

Агаев вынул платок и вытер воспаленные веки.

— Позавчера еще прибыло, — сказал он. — А вчера на рассвете ледоход снес у Хароша временный мост, и, пока не наведем новый, придется пережить несколько трудных деньков. На лодках через Дунай в крайнем случае можно перебросить только боеприпасы, живую силу не перебросишь, а технику тем более. — Сложив платок, Агаев спрятал его в карман. — Удовлетворены вы моим сообщением?

Родан выругался по-венгерски, чтобы не поняли.

— К сожалению, — начал я, — это не меняет дела. Мы находимся перед неразрешимой проблемой.

— Почему?

— Большинство солдат из венгерских частей — уроженцы здешних мест. Если нам придется отсюда уходить, все они разбегутся. Как вы себе представляете, не затем же они дезертировали из хортистской армии, чтобы бросить здесь все, своих родных, и бежать неизвестно куда, а?

— Ничего я не представляю. Я выполняю приказ. В штабе дивизии считают, что гитлеровцы сейчас предприняли сильное контрнаступление, которое может смести советские части, окружающие Буду. Вот поэтому-то я и не рекомендую вам здесь оставаться. Гитлеровцы с вами церемониться не станут.

— До сих пор об этом речи не было!

— О чем?