Униженные и оскорбленные

Не желая никому зла, Алеша всем приносит страдания. Достоевского он интересует не меньше князя. Старший Валковский полностью отдает отчет в своих поступках, и творимое им зло – плод преднамеренного умысла. Но как и почему мягкосердечный Алеша, даже когда не выступает орудием в руках отца, становится разрушителем мира любящих его людей? Почему их любовь к Алеше и его к ним оборачивается против них самих и вместо счастья приносит горе? В каком уголке невинной души кроется опасность? В «Униженных и оскорбленных» предложена версия дурной наследственности: эгоизм, даже в микроскопических дозах и в формах, казалось бы, почти безобидных, как ржа, разъедает любые добрые намерения, отравляет самые искренние чувства.

Но похоже, что такой ответ Достоевскому показался слишком прямолинейным. В романе «Идиот» он выведет сходную фигуру князя Мышкина, освободив его от наследственных черт князей Валковских. Князь Мышкин вберет в себя и многие черты Ивана Петровича, героя с безупречной репутацией. Тем не менее результат окажется более чем противоречивым и малоутешительным. Участие Мышкина в судьбах близких людей завершится крахом.

Достоевский – писатель «крайних» вопросов. По точному замечанию Валентина Распутина, «человеческая мысль дошла в нем, кажется, до предела и заглянула в мир запредельный… Похоже, что кто-то остановил руку великого писателя и не дал ему закончить последний роман, встревожившись его огромной провидческой силой. Это было больше того, что позволено человеку; благодаря Достоевскому человек в миру и без того узнал о себе слишком многое, к чему он, судя по всему, не был готов»[24]. В отличие от профессиональных философов, системно и кропотливо выстраивающих ряды суждений и понятий, Достоевский, отслеживая все звенья логической цепи, прекрасно владея приемами диалектики, не заминается подолгу на «технической» стороне аргументации. Его мысль, точно скорый поезд, проносится мимо промежуточных положений и выводов, отмечая их по ходу, но не задерживаясь, лишь иногда приостанавливаясь на ключевых этапах и вновь устремляясь дальше. Но и в конце пути – остановка лишь вынужденная, только потому, что кончился рельсовый путь. Впрочем, и тогда Достоевский пытается заглянуть вдаль, за линию горизонта.

Роман «Униженные и оскорбленные» – это такая большая узловая станция, где сходятся пути из прошлого и открываются направления будущего. В нем Достоевский осваивает территорию социально-исторического романа, который становится в начале 1860-х годов ведущим жанром русской литературы, пробует инструментарий художественного исследования общественной жизни, обнаруживает конфликтные ситуации, лежащие вне компетенции жанра и требующие иных подходов и средств.

Спустя три года после публикации Достоевский каялся: «Совершенно сознаюсь, что в моем романе выставлено много кукол, а не людей, что в нем ходячие книжки, а не лица, принявшие художественную форму… В то время как я писал, я, разумеется, в жару работы, этого не сознавал, а только разве предчувствовал… Вышло произведение дикое, но в нем есть с полсотни страниц, которыми я горжусь»[25]. Подобная самооценка свидетельствует о стремительном росте писателя. Ему уже тесно в тех формах, которые еще совсем недавно казались актуальными. Решимость, с какой он отказывается от них, подтверждает новое качество его понимания писательского искусства.

Только на первый взгляд «Униженные и оскорбленные» повторяют ранние произведения писателя.

На самом деле – это уже новый Достоевский.

Достоевский «Преступления и наказания» (1865) и «Игрока» (1865), «Идиота» (1868) и «Бесов» (1871), «Подростка» (1875) и «Братьев Карамазовых» (1879–1880).

Павел Фокин

Часть первая

Глава I

Прошлого года двадцать второго марта вечером со мной случилось престранное происшествие. Весь этот день я ходил по городу и искал себе квартиру. Старая была очень сыра, а я тогда уже начинал дурно кашлять. Еще с осени хотел переехать, а дотянул до весны. В целый день я ничего не мог найти порядочного. Во-первых, хотелось квартиру особенную, не от жильцов, а во-вторых, хоть одну комнату, но непременно большую, разумеется, вместе с тем и как можно дешевую. Я заметил, что в тесной квартире даже и мыслить тесно. Я же, когда обдумывал свои будущие повести, всегда любил ходить взад и вперед по комнате. Кстати: мне всегда приятнее было обдумывать мои сочинения и мечтать, как они у меня напишутся, чем в самом деле писать их, и, право, это было не от лености. Отчего же?