Умрем, как жили

Словно опалившись о тысячи разорительных пожаров, насытившись долгой грязной осенью, взбаламученной тысячами танковых траков, наспотыкавшись в колдобинах больших и малых воронок, зима устало опустилась на землю. В первые же два декабрьских дня она без всякой обычной пробы обвалила на землю столько снега, сколько слез и горя увиделось ей вокруг. Хотела белым русским снегом замести все чужое, зеленое, холодное и враждебное, что пришло непрошеным. Но кровоточившую землю трудно было забелить в ту зиму даже щедрым снегом. Гусеницы танков до самой стылой земли рубили белоснежное полотнище, а гулкие по-ночному взрывы, неспособные поднять в воздух мерзлые кубометры земли, редкими комьями, будто оспинками, закидывали белый снег.

Юрий со злорадством, почти физическим наслаждением взирал на дороги. И хотя теперь куда сложнее стало высевать «ежи», зато новые сугробные трудности создавали бесконечные пробки. Машины вязли, солдаты, словно прибитые морозом жуки, неуклюже лазили по сугробам, лопатили снег, а он, свежий, сыпучий, только злее хватал за колеса и прочно задерживал колонны, спешившие туда, к Москве.

Радио слушали регулярно. Чистым, несколько трагическим голосом Левитан объявлял об оставленных населенных пунктах. И хотя общее немецкое наступление как бы задержалось, однако особое напряжение чувствовалось в боях под Москвой. Как-то в сводке мелькнуло знакомое название, и Юрий даже вздрогнул, вспомнив, сколь близко лежал тот городок от столицы. За два года до войны ему пришлось играть в нем отборочный матч первенства России. По дороге в тот городок заскочили на Красную площадь — быть в Москве и не посмотреть на Кремль, кто же себе позволит, — и прямо оттуда отправились на игру. Может быть, потому в воображении Юрия рисовалась прямая дорога, ведущая от Кремля к стадиону. И прямая эта казалась короткой до боли.

На заводе «Ост-3» дела почти совсем остановились, работали из рук вон плохо — до снега едва успели убрать кирпичные осыпи и размотать паутину взорванной арматуры. На глазок прикинули, как досками закрыть щели, чтобы в мороз окончательно не отдать богу душу, ибо до настоящих перекрытий было еще далеко, а фашисты с каждым днем все яростнее требовали пуска на полную мощность паровозоремонтного завода. В Германии не хотели поверить, что завод все еще влачит жалкое существование. Нагрянули какие-то высокие комиссии.

Одна особенно запомнилась Юрию. Въехали, как обычно, на нескольких легковых машинах с бронетранспортером впереди, который шел скорее не для охраны, а чтобы пробивать свежий дорожный намет.

Из первой машины — Юрий нес в контору заказ на инструмент — вышел высокий офицер, в военной шинели ярко-голубого цвета с богатым меховым воротником. Из-под форменной с лихо вскинутой кверху тульей фуражки жалко торчали черные кружочки наушников. Воротник, видно, грел плохо, а уши никак не хотели привыкать к резкому декабрьскому ветру. Выйдя из машины, офицер обратился к Юрию на чистом русском языке:

— А ну-ка пойди сюда! Ты! Ты! — Он ткнул пальцем в черной кожаной перчатке прямо в лицо Юрию. — Пойди сюда!

Все сопровождающие недоуменно остановились, а господин Раушер, инженер, исполнявший обязанности шефа немецкой дирекции, даже замахал на Юрия руками, чтобы он выполнял указание быстрее.

— Меня? — спросил Юрий, выигрывая время, и ткнул себя кулаком в засаленный ватник.

— Тебя, тебя, голубчик! — почти пропел офицер.

Юрий подошел. Офицер снял перчатку и протянул руку для приветствия. Юрий стащил дырявую варежку и пожал руку фашиста спокойно, будто каждое утро делал это вместо зарядки.

«Интересный фрукт! Что-то подобного наблюдать не приходилось! Стреляя в нашего брата, они еще перчатки снимают, а вот чтобы здороваясь…»

Он смотрел смело и прямо в лицо немцу, и тому это, видно, понравилось. По его узкому красивому лицу пробежала едва заметная самодовольная усмешка.

— Ты что делаешь на заводе, голубчик? — спросил он, вновь надевая перчатку.

— Рабочий. В сборочном цехе.

— Где это?

— За обрушенной стеной.

Офицер полуобнял Юрия и теперь стоял как бы над ним — он был выше, и Юрий ощущал силу его руки.

«Здоровый фриц…»

Немец буквально потащил Юрия по только что проложенной тропе к цеху, остальные молча побрели следом.

— Куда ты шел, голубчик, и зачем?

— В контору. Нес наряд на инструмент…

— Какой инструмент?

— А мое какое дело? — грубовато ответил Юрий, не понимая еще, что хочет от него этот странный немец. — Бригадирова забота — какой инструмент для работы требуется, такой и заказывает.

— Ну что ж, справедливо. И часто ты так ходишь?

— Почему я? — удивился Юрий. — И другие ходят!

— У вас что, работы мало?

— Где же тут работать, когда руки стынут! Слесаря перчаток снять не могут — ведь металл! Он быстрее человеческих рук мерзнет.

— Ну, покажи мне, голубчик, свое хозяйство, — ласково попросил офицер, будто Юрий мог отказаться. Хотя он сделал-таки попытку.

— А может, мастера позвать? Вон стоит! — И Юрий указал глазами на Бориса Фадеевича.

— Нет, голубчик, с тобой приятнее.