Умид. Сын литейщика

— Тройку поставили, — с трудом выговорила она, глотая слезы.

— Ну и что, поставили так поставили! — сказала Нафиса-апа, вытирая платочком ее мокрые щеки. — Не огорчайся. Наплевать. В этом году не поступила, в следующем поступишь. Видать, экзаменаторы тут бестолковые! Как можно? Столько занималась, занималась — и тройку ставят! А пятерочки, наверно, не жалеют только своим знакомым да тем, кто хорошенько подмажет. Наплюй, дочка, все равно ты лучше других знаешь. Теперь хорошенько подготовься к последнему экзамену. У некоторых вон и экзаменационные листы отобрали. А у тебя оставили. Значит, не все потеряно, можно еще надеяться… Тебе надо было там сказать, дочка, что ты не ташкентская, а из Ферганы приехала, что по окончании снова вернешься туда. Ведь ты б не соврала, ведь это правда! — воскликнула Нафиса-апа, поймав укоризненный взгляд дочери. — Твои мать и отец живут в Фергане! Из периферии они побольше набирают. В районах не хватает врачей. А здесь, в столице, их полным-полно, хоть пруд пруди! И… наконец, намекнула бы, что твой отец секретарь обкома. Что же ты? Эх, дочка, нельзя быть такой скромницей, этак тебя затрут совсем. Сейчас только те и пробиваются, кто половчее…

— Хватит, мам. Вы говорите совсем не то… С такими отметками я теперь не пройду по конкурсу. А папа… Папа… — и Хафиза, не договорив, разрыдалась пуще прежнего.

— Полно, дочка, незачем слезы лить понапрасну, — приговаривала Нафиса-апа, поглаживая дочку по голове, по плечам. — Ты же знаешь характер отца, он никогда не любил окольных путей. Всю жизнь такой… Уезжала, сказала ему: «Уйдете из этого мира, похоронят с музыкой, может, даже и памятник поставят, а дети ваши останутся неучами, никто не сможет поступить в институт. Другие отцы вон как переживают за своих, обегают всех знакомых, лишь бы детей пристроить, образование им дать! А вы — сами фронтовик, сын красного партизана, нынче секретарь обкома, а толку-то от вас?..» Он только накричал на меня… Говорит, будто я хочу, чтобы он снова слег в постель. Вот он какой, твой отец…

— Что же мне теперь делать, мама?

— Пойдем-ка отсюда, дома все и обсудим.

Мать и дочь собрали со скамьи книги, тетради, вложили их в сумку и направились к воротам института. Оглянувшись, Хафиза увидела медленно идущего следом за ними Умида. Она хотела было сделать знак рукой, чтобы он догнал их. Но у самых ворот в конце карагачевой аллейки им повстречался человек в белой шелковой сорочке и с толстым кожаным портфелем в руке. Может, они и не заметили бы его, но человек, поправив волнистый чуб, свисавший до самых бровей, внимательно оглядел их и прошел мимо с приветливой улыбкой. Нафиса-апа с недоумением оглянулась. И он в свою очередь оглянулся. Остановившись, сказал:

— Здравствуйте. Как поживаете? Вы жена Пулатджана-ака, правда? Я не ошибся?

— Да, вы угадали, ассалам алейкум, — ответила Нафиса-апа, когда он подошел к ним, и подала руку.

Человек с толстым кожаным портфелем пожал руку сперва Нафисе-апа, потом Хафизе.

— Вы приходили в клинику? Кто-нибудь из ваших близких здесь лежит? — осведомился он.

— Нет…

— Как себя чувствует Пулатджан-ака?

— Слава богу…

— А вы меня не узнаете?

— Да вот все гадаю, кто вы будете, — смущенно засмеялась Нафиса-апа.

— Я Таджиев, в одной школе учились с вашим мужем. Он на два года раньше меня окончил. Я несколько раз бывал у вас дома, когда вы жили еще здесь, в Ташкенте, поэтому сразу узнал… А ваша дочка была совсем маленькой. Вот время-то как бежит…

— Теперь я узнала вас! — воскликнула Нафиса-апа и приветливо заулыбалась. — Пулатджан-ака часто вспоминает вас. В нашем альбоме даже фотокарточка есть, где вы вместе, несколько человек, засняты. Как вы сами поживаете? Как дети? А мы уже стали ферганцами.

— Знаю, знаю…

— А я вот сейчас озабочена судьбой нашей дочери. В институт поступает. А отцу все некогда, не смог сам приехать.

— Вы только поглядите, вчера под стол бегала, и уже — в институт! Как вас зовут, сестренка, я позабыл.

— Хафиза, — еле слышно произнесла та.

— Хафизахон, значит. Красивая девушка, совсем уже невеста.

— Вот эта «красивая девушка» только что отхватила тройку! Теперь идет и плачет. Я сколько раз твердила ее отцу: «Пулатджан-ака, у вас единственная дочка, поехали бы с ней в Ташкент! Ведь там у вас друзья, с которыми вы учились вместе в одной школе, поговорили бы с ними, посоветовались. Может, они еще остались верными старой дружбе и сумеют чем-то помочь. А вы с головой уходите в свою работу и знать больше ничего не хотите». А он говорит: «Если наша дочка не будет лениться и подготовится на совесть, то поступит и без посторонней помощи». Так и сказал. А я-то вижу, как другие отцы из кожи вон лезут, лишь бы своих детей пристроить получше. Вот ведь какое положение… — Нафиса-апа даже прослезилась и, достав из сумочки платок, стала промокать глаза.

Таджиев засмеялся:

— Узнаю характер своего старого школьного товарища. Конечно, Пулатджан-ака прав, так оно и должно быть.