Улица младшего сына

— А-а… Пионер… — Серые губы раненого приоткрылись в слабой улыбке. — Спасибо… Это теперь я где? — Он силился подняться на подламывающихся локтях. Взгляд его упёрся в каменную стенку. Раненый закинул голову, увидел над собой низкий каменный свод. И вдруг он опять забушевал: — Стой!.. Почему камень? — Он ударил кулаком в стенку. — Это зачем меня завалили? Стой, гады!.. Я ещё живой покуда…

Марина и Нина Ковалёва бросились к нему, уговаривая успокоиться.

— Вы лежите, лежите спокойно, товарищ, нельзя так, — твердила Марина. — Мы — партизаны, вы у нас. Не бойтесь.

Моряк, бледный, обросший, сидел на койке и чудовищно исхудавшей рукой оттягивал на костлявой шее ворот рубахи, скрипя зубами, затравленно озираясь. Потом горящий взор его опять остановился на Володе. Он на мгновение закрыл глаза, покачнулся; слёзы потекли по его серым щекам, а когда глаза его снова открылись, взгляд был уже более ясным и успокоенным.

— Пионер, — еле слышно сказал он, — спасибо тебе… Не дал там подохнуть, как собаке… Теперь если и помру, то честь по чести… По-человечески… А где документы? — вдруг взволновался он, шаря вокруг.

Его успокоили, сказали, что документы целы, находятся у комиссара. Скоро пришёл сам комиссар, сел на табурет рядом с койкой, поправил одеяло на раненом.

— Товарищ комиссар, — обратился к нему Бондаренко, — я прошусь к вам. Зачислить прошу… Как встану, так давайте направление на передовую… А документы у вас? Комсомольский билет мой целый? На учёт примете меня?

Потом он, совсем успокоенный, решив, что теперь всё у него в порядке, тихо заснул.

Военфельдшерица Марина вышла вместе с комиссаром из санчасти. Володя последовал за ними.

— Безнадёжен, — услышал он, — гангрена обеих ног. Даже если бы можно было ампутировать, то всё равно… А в наших условиях — обречённое дело…

— И никак, ничего нельзя? — спросил комиссар.

Марина только головой покачала. Володя подошёл к ней, потянул за белый рукав халата:

— Тётя Марина… А может быть, ему кровь надо перелить? Ведь, говорят, помогает. Если надо — берите мою. Тётя Марина, может быть, его как-нибудь всё-таки можно вылечить? Неужели он столько мучился — и всё зря?

Ночь напролёт Володя просидел у койки найденного им моряка. Сменилась Марина. Нину Ковалёву заменила её подруга Надя Шульгина, прикорнувшая на тюфячке в углу. А Володя всё сидел на табуретке, прислушиваясь к каждому стону Бондаренко, давал ему пить, мочил в ведре полотенце и прикладывал к голове моряка; уговаривал лежать спокойно, когда тот начинал припадочно биться на койке. И раненый прислушивался к голосу мальчика, приходил в себя, искал его руку своей рукой, слабо пожимал:

— Пионер… Браточек…

Сознание у него в такие минуты прояснялось.

— Ты из чьих будешь? — спрашивал он Володю. — А батько твой тоже тут, партизан?

— Нет, у меня папа, как вы, моряк, — спешил сообщить Володя. — Жив ли только, не знаю… На флот ушёл. А мама в посёлке наверху.

Раненый вдруг попросил:

— Слушай, милый, будь такой добрый… ну-ка, постучи мне по ноге… Ну, постучи, просил ведь, кажется! Да посильнее. Не слышу. Ведь прошу же!..

А Володя уже давно несколько раз кулаком ударил его сперва по колену, потом выше.

— Так я же стучу…

— Ничего не чую, — упавшим голосом проговорил Бондаренко. — Эх, браток, кончил я своё плавание… Выше колена уже на том свете. Скоро и с головой туда.

Он откинулся на подушки…

Весь следующий день Володя то и дело бегал наведываться о состоянии раненого. Он отпрашивался несколько раз с работы — в этот день возводили стенку в одной из верхних галерей, на угрожаемом участке, откуда, по сведениям, полученным у Ланкина, ждали вторжения немцев. И весь вечер провёл Володя в санчасти. Он сидел на табуретке, качался от усталости и один раз, заснув, чуть не свалился на пол. Наконец Нина Ковалёва уговорила его отдохнуть: сама села на табурет у койки, а Володя устроился на её тюфячке в углу. Он ни за что не хотел уходить к себе. Лёжа на жиденькой соломенной подстилке, Володя слышал сквозь дрёму, как раненый говорил Нине:

— Хороший у вас народ, сестрёнка! С такими бы всю жизнь вместе… А пионер этот — ох, видать, боевой…

Потом он после долгого молчания вдруг сказал:

— Эх, на звёзды ясные хоть одним бы глазком взглянуть ещё разок! И всё… Ты-то ещё наглядишься, сестрёнка… дружиночка…

Наутро ему стало совсем плохо. Он перестал узнавать Володю, метался на койке, разорвал на себе рубаху, выкрикивал слова команды и проклятия. А к вечеру затих, потом вдруг потянул на себя одеяло, подтащил его к самому подбородку, стал дышать всё реже, реже и совсем перестал…

Марина наклонилась над ним со шприцем, взяла за руку и отложила шприц на белую тумбочку.

— Ну что же вы, тётя! Ну почему вы не делаете? — кинулся к ней Володя.

— Теперь уже не поможет, — сказала она…