Улица младшего сына

— Ваня, — воскликнул он, поражённый, — я думал, он уже старый дядька! А он двадцать первого года рождения. Гляди — комсомолец. Ты только посмотри, какой он прежде складный, здоровый был! Видно, натерпелся… Ну, живо давай вниз! Зови наших! Спички у тебя есть? На, возьми мои! Зря не чиркай: дорогу, чай, и так знаешь.

Оставшись один, Володя бережно накрыл раненого плащ-палаткой, застегнул на все пуговицы бушлат на нём, поправил мешок под запрокинутой головой матроса. Сел, прислушался, пощупал матросский наган за пазухой.

Тихо было вокруг. Темнело. Чуть слышно изредка стонал раненый. Володя осторожно приподнял край плащ-палатки: одна нога матроса была разута и обмотана каким-то тряпьём; на другой, невероятно распухшей, неловко отведённой в сторону, лопнул по шву сапог…

Сколько дней пролежал здесь этот молодой, и, верно, совсем недавно ещё могучий человек, не пожелавший сдаться врагу на отнятой у нас земле? Вероятно, он был ранен в день последних боёв или, быть может, оставался в Старом Карантине, прикрывая отход и переправу наших частей через пролив. А это добрых две недели назад. И всё это время он был один, без помощи, без своих, в нескольких шагах от немецких солдат, оцепивших весь район каменоломен. На что надеялся он, раненый, голодающий, по каплям набиравший воду, с отнявшимися ногами, распростёртый на холодном камне, в который уходило последнее тепло его тела? Две гранаты, да наган с тремя оставшимися в барабане патронами, да последняя галета и солдатский котелок — вот оно, всё его хозяйство… Но, видно, решил моряк, что живой фашистам не достанется. Он уполз сюда, готовый, если его обнаружат враги, не уступить без боя и последнего мига своей жизни.

Володя сидел на корточках возле раненого и смотрел в его лицо, исхудалое, почерневшее, но теперь уже не казавшееся мальчику таким старым. Маленький разведчик подтянул к себе котелок, смочил в воде уголок плащ-палатки и стал осторожно обтирать лоб моряка. Матрос вдруг приоткрыл глаза, взор его налился мутным огнём, он задёргался, скрипнул зубами, выругался.

— Тише, товарищ Бондаренко, услышат ещё! — зашептал Володя, низко склонившись над самым лицом раненого.

— Стой… Ты кто? — забормотал матрос, вглядываясь в Володю. Что-то беспомощное и ласковое вдруг проступило в его успокоившихся, глубоко запавших глазах. Он узнал: — Пионер… Браточек…

Было уже совсем темно, и Володя так продрог, что у него зуб на зуб не попадал, когда наконец из старой штольни бесшумно поднялись к выходу Важенин, Шустов, Корнилов и ещё несколько партизан. Снаружи немцы уже пускали осветительные ракеты, и тогда отверстие входа вдруг заполнялось ядовито-зелёным светом, который медленно гас. Володя тихонько подал голос. Через несколько минут партизаны, двигаясь в полной темноте, с величайшими предосторожностями понесли на своих руках раненого моряка. Он то впадал в беспамятство, то начинал судорожно биться и стонать, так что Шустову приходилось зажимать ему рот рукой, иначе могли бы услышать фашисты.

— Дядя Шустов, вы легче, а то он задохнётся, — тревожился Володя, — он слабый очень.

Он шёл позади, поддерживая голову матроса и неся его бескозырку.

У санчасти толпилось много партизан, уже услышавших, что разведчики обнаружили в одной из штолен раненого советского моряка, который предпочёл смерть в одиночестве от голода и ран фашистскому плену.

Пока раненого перевязывали и обмывали на медпункте фельдшерицы, которым помогала Нина Ковалёва, стискивавшая зубы и жмурившая глаза, чтобы не видеть чугунно-чёрных, распухших ног моряка, наши разведчики докладывали в штабе обо всём, что они разузнали. Сведения, принесённые пионерами, были чрезвычайно важны для партизан. Особенно заинтересовались командиры сообщением Ланкина о готовящемся штурме каменоломен, а также сведениями о немецкой ремонтной мастерской, которую заприметили разведчики.

Освободившись и наскоро поев, Володя побежал в санчасть.

Бондаренко лежал, закинув голову на подушку. На нём была чистая, просторная рубаха комиссара, которую он время от времени трогал и расправлял пальцами на груди, словно она ему была тесна. Фонарь, стоявший на белой тумбочке, отгородили фанерой. Лицо Бондаренко почти растворялось во мраке. Военфельдшерица Марина не хотела пускать Володю, но он зашептал: «Тётя Марина, ну как же так… Я же его сам нашёл, он же меня знает!..» — и Марина не могла противиться, только велела быть тише.

Володя на цыпочках подошёл к койке раненого.

Сейчас этот человек, спасённый им, был для Володи уже одним из самых дорогих на свете. Тихо, стараясь не дышать, он склонился над раненым, всматриваясь в его исхудалое, но теперь как будто посветлевшее лицо. И вдруг он заметил, что раненый приоткрыл глаза и пристально смотрит на него.

— Стой, ты кто? Мы с тобой где видались? — забормотал он, с трудом отрывая затылок от подушки.

— Товарищ Бондаренко, это я тот самый, который вас нашёл. Вы теперь у нас.