Уйма

У каждого своё солнце, — услыхал он. Но, будучи озадачен открывшимся видом, даже осмотрелся, чтобы узреть, кто это изрёк сей абсурд. Хотя его всегда при любой погоде занимали подобные нелепые фразы. Он шёл на вершину в гипнозе тишины. Между тем некто продолжал: если ты ребёнок, твоё солнышко только встаёт. Если постарше, то выше. У многих оно останавливается в полдень. У тебя, вишь, чуть склонилось…

Он шёл на них. Стремительно, как то бывает во сне. И вскоре остановился у самого первого ряда. Размещённые без всякого порядка — вперемешку: портреты, пейзажи, натюрморты. Все написано маслом. Холсты сверкали, словно непросохшие. Он коснулся одной — горизонтальной. Ба! Так это же то самое место, куда упала машина. Мокрая и в самом деле — от свежей краски. Только отметил. Раздался крик. Чайка вырвалась из пространства картины. Послышался запах йода. Пахнуло солёной синевой. А картина исчезла. Словно мыльный пузырь лопнул, брызнув в лицо виновника мгновенной влагой. Над степью же, ошалев от одиночества носилась, вопя, чайка. Она кричала почему–то одно и тоже: Чайку! Чайку! Откликнулся ворон: сперва — лаем, затем — кваканьем. Но, убедившись в невменяемости гостьи, философски крякнув, захрюкал.

Прикасаться нельзя! — вновь тот же голос.

Оглянулся, как ни в чём ни бывало, подходила Эля. Лицо чистое, чуть бледноватое.

— Живая! — воскликнул и потянулся к ней.

— Осторожно! У тебя рука в краске.

Пальцы были сине–зелёные.

— Платок?

Нашёл в заднем кармане брюк.

Вытираясь:

— Что это с нами?

Она же, не останавливаясь, шла мимо, уходила как бы своей дорогой.

— Что это было?

— Было и есть!

Картины оставались на месте. Кажется, их теперь стало больше. Вот именно. Их стало больше. Они стояли и лежали повсюду: на склонах и ровной поверхности.

— А это что ещё такое?

На одном из холмов, на плоской его каменистой вершине громоздилось нечто невероятное.

— И это узнаешь скоро. — Эля шагнула и, наклонясь, вошла в раму.

Поэт последовал за девушкой.

— Так быстрее, — пояснила она, не оглядываясь.

А он уже и сам видел, что это так, поскольку очутился на холме, так напоминающем своим верхом аналой.

— Это книга книг, — говорила Эля. — В ней записано всё и вся. Сейчас она открыта на твоей странице. Хочешь прочесть то, что было; узнать о том, что будет?

— Что было, знаю, а что случится, знать не хочу.

— Боишься?

— Боюсь!

— Что уж теперь! К тому же, я с тобой, иди! Становись прямо на неё.

Книга оказалась столь пространной, что каждую строку, чтобы прочесть, нужно было пройти. Междустрочия, словно тропинки.

— Вот, — Эля протянул ему бинокль, — читай сквозь него!

В перевёрнутый бинокль читать было много легче. Бегать по тропинкам междустрочий не надо было.

Так вот, оказывается, как всё–то было, — ахнул поэт. Заглянул в ту свою жизнь, которой не помнил, которой сам знать не мог. То было самое начало. То была ещё и не его собственная жизнь, а часть жизни его родителей.

Он проник в неё и прознал о ней, и устыдился ею, и поразился отцу и матери своим. И восхитился человеческой дикости и грязи её, из коих явился на свет Божий сам вопреки всему.

— Твои картины какие–то пустые: ни людей, и тропинок… сплошной хаос.

— Я создаю мир, а тропинки пускай козы протаптывают.

Этот дом превратили в музей.

Нина Ахилесовна. Так звалась она. Я видел, что она совсем непохожа на Элю. Видел, а отделаться от того, что эта низкорослая, крепкая брюнетка — та же Эля, не мог.

На плато, отрезанном от человечества многосотметровыми вертикалями обрывов, очутились мы с ней.

Дикие животные не боялись нас. Птицы не взлетали при нашем появлении. Они ходили. Путаясь у нас под ногами, иногда перелётывая с места на место. Я поражался тут всему. И солнцу, всходившему из зарослей оленьих рогов, и солнцу, нисходящему в клюв задумчивой дрофы. И родникам, протекающим из скалистой почвы. Поднятой над уровнем моря почти что на километровую высоту. И беспрерывному звуковому кайфу — этой гармонической смеси голосов: насекомых, зверей и растений.

Я поражался этому, но не долго. Какая жалость, что мы так быстро привыкаем к красоте!

И как невыносимо сознавать, что всякая неправильность, уродство особенно, всякий раз представая, угнетает нас хуже болезни!

То там, то сям они буквально из–под земли вырастали…

Сначала я подумал — это Сиамские близнецы. И в самом деле — очень похоже. Два человека, словно сросшиеся бок о бок… они выросли перед нами из полуденного марева. Они стояли среди плато, покачиваясь, словно изувеченное зимними ветрами дерево: под наклоном с раздерганными ветками, корявым стволом…

— Кто это? — вырвалось у меня.

— Троллейбусные ублюдки, — ответила Нина Ахилесовна.

— Троллейбусные?

— Именно.

— Но откуда здесь троллейбусы?

— Дело не в них. Просто это словосочетание наиболее выпукло характеризует явление.

— Явление?

— Разве тебе никогда не попадался этот тип? Особенно в общественном транспорте он выглядит наглядно. Войдёт этакий бугай. Упрётся. Сдвинуть его не всякому по силам. Впереди него люди спрессованы в гармошку. А позади него полупустой салон.

— Сам не проходит, и других не пускает… Помню таких, а как же.

— А тут они зачем?