Уйма

— Насчёт пьяницы ты несправедлива. Я пью от одиночества. Это не болезнь, а лечение. Так я спасаюсь. И мальчика спас.

— Ты, спас?

— Бог его спас. А просил Его об этом я, каждый день молил.

— Ври больше. Ты и молитв не знаешь.

— Толку, что молитвы знаешь ты?!

— А то, что это я молилась за моего ребёнка, гад ты этакий!

Тут нет любви. Но есть неблагодарность, что ненависти всякой пострашней.

Ещё?!

Я видел шар, который очищался. Сначала, как яйцо, потом, как луковица, апельсин, орех…

Ещё?!

Вино мне помогло. Язык мне развязало. Оно ей всё сказало и более того.

Ещё?!

Кто знает, как зовут, тот и зовёт с собой.

Ещё.

Береги время. Даже когда его много, оно иссякает, уходит… Конечно, приходит иное время. Но то — другое, не твоё. Им распоряжается кто–то, но не ты. Ты там чужой, приживала, помеха. Будь осторожен, потому что в течении том ты не знаешь броду.

— Ты меня никогда не хотела, маман?

— Это неправда, сынок.

— Сынок?! С каких это пор, Милазина ты меня называешь сынком?!

— Я?! Милазина?

— И кто же ты?

— Нинах… — в голосе её появилось сомнение.

Она подошла к нашему допотопному лимузину, глянула в боковое зеркальце. И обернулась ко мне Элей — загорелой блондинкой с усталыми глазами. — Я Милазина, — сказала она и рассмеялась. И стала Мила Зиной.

— Те неправ. Тебя–то я всегда хотела, Маня

— Маня?

Теперь я заглянул в зеркало.

— Эммануил. Длинно. Пока скажешь — рак на горе свистнет. Не подходящее для любви имя.

— Она его никогда не хотела, даже когда ей казалось, что она его любит, — это слова Эли, которые она говорила Мане.

— Я его никогда не хотела, даже тогда в самом начале наших с ним уз, — устало произнесла Милазина, глядя сквозь Маню на Керченский полуостров. Из–под её узких босых ног осыпалась глина Тамани.

Конечно, не следует копировать мир. Бесплодное занятие переснимать или фотографировать уже созданное. Бог дал нам право и возможность создавать своё: и мир, и жизнь, и характер. И даже существо.

Ещё?!

Конечно, о смерти думать не хочется. И я счастлив тем, что имею возможность переплавлять всякие неприятные мысли в творчестве. Все или почти все мои неприятности сгорают в топке моего воображения. В огне моих фантазий.

Ещё?!

Я никогда не запоминаю афоризмы: ни свои, ни чужие. Но я всегда оплодотворяюсь от них, чтобы родить что–нибудь новенькое.

— Я спряталась у Мани на берегу Тамани…

— Вижу, сама придумала.

— Не зря же столько прожила с поэтом.

— Ты считаешь его поэтом? По–моему. Он сумасшедший.

— Обижаешь. Пестик самый настоящий поэт. Хотя слегка безумный, как все настоящие творцы.

— Но ведь я чувствую себя нормально.

— Но ты и не настоящий.

— Вот как!

— Только не надо лезть в бутылку. Разве плохо быть нормальным и вместе с тем широко известным? Ты ведь такой. А, кроме того, у тебя есть я, а у Пестика — никого. А возможно, его уже и на свете нет.

— Какое счастье, что мы с тобой оттуда вовремя слиняли. Зина!

— Ещё!

— Не понял.

— А он бы понял. Такая у нас игра с ним. Когда он расчувствуется и начинает выдавать, я ему в этот костёр хворосту подбрасываю. Слышишь. Как трещит это слово «есчо», «исчо», «ещё».

— А я боюсь, что безумие заразно.

— Просто мы с тобой — это вовсе не мы…

— Вот–вот! Иногда ты словно бредишь. Я часто не понимаю тебя.

— Мы: ты и я — остались на полуострове. И, скорее всего, погибли. А знаешь почему? Ты ведь не любишь мыть руки. А мор тот — болезнь грязных рук, — Милазина вдруг расхохоталась и ступила на край глинистого обрыва. Тут же её понесло по склону. Маня и ахнуть не успел, как Милазина упала на осыпь лицом вниз и на какой–то миг вообще исчезла в клубе жёлтой пыли.

Маня бросился было за нею по крутизне. Но тут же увидел чуть в стороне тропку. Она была крутоватой, но ступенчатой. Он ступил на неё и что–то вскрикнуло в нём. И неведомая сила понесла его, повлекла, потащила вниз… Милазина лежала ничком. Из–под завернувшейся юбки сиреневой веточкой выглядывала ссадина.

— Ну, что ты? Больно? — частил Маня испуганно.

— Пыли нажралась, — отплёвываясь, пробормотала Милазина, — Помоги.

Он поднял её. Она показалась тяжёлой.

— Труп тяжелее живого тела, — говорила она, как в бреду.

Шла к воде, с охами присаживалась, чтобы умыться.

— Не бери в рот! — вскрикнул Маня.

Не слушая его, Милазина вошла в воду по пояс. Стала умываться. Потом через голову сняла юбку. Ссадина, видать, горела огнём. Милазина кривила губы. Гримаса, исказившая черты, оставалась ещё некоторое время после того, как вышла на песок, легла на днище перевёрнутой лодки.

— А… мор, А… мар, Омар… — бормотала она сквозь слёзы.

— Что? О чём ты снова?

Уйма уйми окоём, пойма проём перейми!

— Зина?

— Я не Зина. Меня иначе зовут.

— Прости, тебя звать Милазина.

— Меня зовут Нинах… А вот как тебя, я что–то не соображу. Хотя это совсем неважно.

— А что важно? — растерялся Маня.

— То, что я не хочу ребёнка.

— Мила, ты тут полежи. Я сбегаю наверх. Вызову скорую.

— Чайки кричат, словно детский сад на прогулке.

— Ты меня слышишь? Я сейчас вернусь. Полежи пока.

— Никуда не надо бегать.

— Но ведь тебе плохо? Тебя надо помочь. Нужна медицинская помощь.

— Ни мне, ни, тем более, тебе никакая медицина не поможет. Потому что…