Угрюм-река

— И рада бы не вздыхать, да вздыхается… Сыночек, Прошенька!

— Что ж, тебе плохо разве?

— Нет, ничего… — сказала она, глубоко вздохнув. — Да вот поживешь, узнаешь.

— Мамаша!.. — проговорил он и привстал. Широкая грудь его была раскрыта. Золотой крестик на цепочке поблескивал. — Милая моя мамашенька… Я вырос, я не дам тебя в обиду. Ты — дороже отца. Не дам.

— Трудно, Проша, не поможешь… Он слабый человек… Да и не в нем беда… Тут другое…

— А что?

— Другое, Проша… Даже язык не поворачивается. И бог, видно, отступился от меня, — она вынула платок, заплакала.

— Мамаша! Мамашенька…

7

А вскоре масленица подкатила настоящая, сибирская: с блинами, водкой, пельменями, жареной в сметане рыбой, вся в бубенцах, в гривастых тройках, с кострами, песнями, разгулом.

Дня за три, за четыре целая орава ребятенок, на широкой площади, возле самой церкви «город» ладили. Это такой вал из снега, очень высокий, всадника с головой укроет. Он широким кольцом идет, по гребню елочки утыканы, а в середине, в самом «городе», шест вбит, весь во флагах — Петр Данилыч не пожалел цветного ситцу. На верху шеста колесо плашмя надето, а на колесе в «прощеное» воскресенье Петр Данилыч бочонок водки выставит. Ох, и потеха будет! В «прощеное» воскресенье удальцы город будут брать: кто примчится на коне к шесту, того и водка. Но не так-то легко смаху в город заскочить.

«Прощеное» воскресенье началось честь-честью — православные к обедне повалили. Солнце поднималось яркое, того гляди к полудню капели будут, снег белел ослепительно, и воздух по-весеннему пахуч, Даже трезвон колоколов точно веселый пляс: это одноногий солдат Ефимка — чтоб ему — вот как раскамаривает!

«Четверть блина, четверть блина!» — задорно подбоченивались, выплясывали маленькие колокола.

«Полблина, полблина, полблина!» — приставали медногорлые середняки.

И основательно, не торопясь, бухал трехсотпудовый дядя:

«Блин!»

А одноногий звонарь Ефимка — ноздри вверх, улыбка до ушей и глаза лукавят — только веревочки подергивает да живой ногой доску с приводом от главного колокола прижимает. Одно Ефимке утешенье, одна слава — первеющий звонарь. Посмотрите-ка! Он весь в звонах-перезвонах: локти ходят, голова кивает, деревяшка пляшет, живая нога в доску бьет. Да прострели его насквозь из тридцати стволов — и не чувствует. И мертвый будет поливать в колокола:

Четверть блина, -
Полблина,
Четверть блина,
Пол блина,
Блин, блин, блин!

И кажется Ефимке — все перед глазами пляшет: солнце, избы, лес. А вот и.., ха-ха!.. Дедка Наум в новых собачьих рукавицах усердно в церковь шел, остановился против колокольни, сунул в сугроб палку да как начал трепака чесать. Потом вдруг — стоп! — задрал к звонарю седую бородищу, крикнул:

— Эй ты, ирод! Чтоб те немазаным блином подавиться… В грех до обедни ввел!..

А штукарь Ефимка знай хохочет да наяривает:

Четверть блина, -
Полблина,
Четверть блина,
Пояблина,
Блин, блин, блин!

В церкви народу много. Лица старух и старцев сияли благочестием, — через недельку все свои грехи попу снесут, — а ядреные бабы с мужиками, те в гульбе, в блинах.

От голов кудластых, лысых, стриженых и всяких невидимо возносился хмель и крепкий винный перегар, из алтаря же укорчиво плыл сизый ладан. Старушонки по-святому морщились, оскаливали зубы: «Тьфу, как в кабаке!» — и на всю церковь подымали дружный чих. Ребятишки прыскали в шапки смехом и получали по затылкам от родителей раза.

Батюшка, отец Ипат, служил хотя и благолепно, но заливчато, как бы на веселый лад. Ведь и он непрочь погулеванить: блинки, икорка. От вчерашних блинов с превеликим возлиянием у священника вроде помрачение ума — кругом блины: по иконостасу, в алтаре, под куполом и вплоть до паперти — блины, блины.

— Слушай, — шепчет он подающему кадило, — принеси-ка снегу мне. Желаю слегка освежиться.

Весь правый клирос битком набит самыми горластыми мужиками и мальчишками. То есть с такой свирепостью орали, так кожилились, что у басистого дяди Митродора в глотке даже щелкнуло. А как стали рвать: «Яко до царя!» — сам отец Ипат не утерпел, замахал на них кадилом:

— Сбавьте, православные! Полегче. Прохор Громов стоял с матерью впереди. Петр

Данилыч тоже изъявил желание присутствовать: поставил свечку, поикал, Поикал, да — с богом, вон. Анфиса Петровна на приступках возле левого клироса красуется, как маков на грядке цвет. Тысячи глаз на нее смотрят не насмотрятся — и по-злому и по-доброму. Ай, и модна же красавица, модна!

Прохор до крови губы искусал. Не желает на нее смотреть, не будет на нее смотреть! Но она тянет его взоры, как магнит иглу. Тварь!

А Илья Петрович Сохатых чуть позади Анфисы воздыхал. Крестился очень часто, руку нарочно заносил высоко: глядите — перстни, кольца, а вот и браслет висит.

Проповедь отца Ипата была строгая. Разругал всех впрах.