Удалённый аккаунт

Вначале одиннадцатого поезд постепенно сбрасывал скорость и мы прибыли в город трудовой доблести и славы — Нижний Новгород. Потрясающий город контрастов с красивой набережной, центром, не уступающим по атмосферности Москве, и забытыми Богом и социальными службами сиротскими гетто. Я нерешительно стояла на площади у вокзала — куда бы мне пойти? С чего начать? Хотелось сразу поехать к крематорию, но что-то мне подсказывало, что не стоит. И я вызвала такси до улицы Никиты Рыбакова, где располагался детский дом, в котором я провела чуть больше десяти лет своей жизни. Я надеялась, что директором так и осталась Тамара Федоровна, с которой у меня были не лучшие отношения, но был шанс, что она станет со мной разговаривать.

Нижний Новгород разделен рекой на две части — верхнюю и нижнюю. И если первая регулярно менялась и реконструировалась, то вторая, не считая района вокруг стадиона, где проходил чемпионат по футболу 4 года назад, осталась практически прежней. И мой детский дом не исключение: все тот же крытый главный вход, красные кирпичные стены с подобием наличников. На прилегающей территории не было детей, вероятно, шли уроки. Я невольно улыбнулась воспоминаниям о тех годах, и, думаю, чувства мои были схожи с тем, что ощущают люди из нормальных семей. Плохого, конечно, было достаточно, поэтому почти каждый первый обязательно проходил через фантазии сначала о биологических родителях, которые вот-вот придут, а затем и о приемных, где будет в доме личная комната, собственные вещи, которые не растащат другие дети и нянечки. А с возрастом приходило понимание, что с каждым прожитым днем эти мечты становятся только более несбыточными. И, правда, всем нужны были румяные младенцы, реже — голубоглазые пятилетки, но за все время я не слышала, чтобы кто-то пришел за 16-летним “этническим” подростком. Хотя имея карие глаза и темные волосы, возможно, я могла бы надеяться на появление в моей жизни приемных родителей, но все приходили за Катями и Ксюшами, а, услышав имя Акылай, сразу отказывались. Однажды, когда мы посещали начальную школу, я, пробегая мимо, услышала обрывок фразы:

—

Акылай? Узбечка что ли? — я тогда машинально повернулась и встретилась взглядом с высокой женщиной в пальто.

Самых “вкусных” разобрали до года, удовлетворительных до 7 лет, а после этого срок годности у детдомовца истекает, а в группе остаются только ребята с той или иной проблемой со здоровьем, этнические и, со слов одной воспитательницы, непригодные — сломанные, психически травмированные. Спустя годы я поинтересовалась, а как же мы выглядим для потенциальных родителей? Я была не удивлена, а скорее разочарована — подбор ребенка осуществлялся через официальный сайт, где можно было настроить фильтры и выбрать сироту, как в интернет-магазине. Начиная от понятных “год рождения” и “группа здоровья” и заканчивая цветом глаз, волос и кожи. А процесс просмотра фотографий и подробной информации показался мне рекламой контрацепции, потому что практически все, кто оставался среди предложенных вариантов, имели 3–4 группы здоровья, у подавляющего большинства на лицо фетальный алкогольный синдром, или нежелательная для славян наружность. Национализм, получается.

Я ощутила обиду на человека, давшего мне имя.

Я вернулась туда, чтобы узнать, из какого дома малютки прибыла, так как мне известно, что задокументированной информации об обстоятельствах моего явления на свет нет.

За пластиковой входной дверью сидела женщина, которая из-за недостатка финансирования была и охранником, и вахтером, и завхозом. Поговаривали, что через пару лет она будет заменять даже директора.

— Тебе кого? — она лишь на секунду оторвала взгляд от кроссворда.

— Подскажите, пожалуйста, а кто сейчас директор?

— Тебе зачем?

— Я воспитанница, — она оглядела меня с ног до головы и буркнула, что не припоминает, — бывшая, разумеется. Так, Тамара Федоровна еще директор?

— Ну, кто ж еще, но я тебя все равно не пущу. Не положено посторонних пропускать.

— Я же не посторонняя, — лепеча это, я сравнила свои шансы ее убедить. Они стремились к нулю. Взятка? Я оценила ее внешний вид, и стало ясно, что одной чекушкой тут не обойтись. Как на пешеходном переходе, я посмотрела в обе стороны и бросилась бежать, надеясь, что расстояние окажется меньше, чем я его помню. Только в процессе бега меня догнала мысль о существовании тревожных кнопок, но, если она ее и нажала, то это уже не имело значения. Несясь по бело-зеленым коридорам, по бетонным лестницам с бордовыми перилами, на фоне звучали угрозы и требования вахтерши, я ощутила себя молодой. Странно, ведь мне всего 23 года, но пока я бежала, мне было 14 лет. Словно я смогла преодолеть время и ненадолго вернулась в прошлое.

В кабинет Тамары Федоровны я ввалилась без стука, громко захлопнула дверь и подперла ее спиной. Из коридора послышался мат. А эта женщина, не изменившаяся за 9 лет (была старой, старой и осталась), подставила очки к глазам и внимательно посмотрела на меня.

— Акаева! — ахнула эта железобетонная дама, вскинув руки, и улыбнулась мне, как старому другу.