Шуман два часа просидел в Риге, на бульваре Райниса, куда приехал за час до открытия советских учреждений. В прохладном утреннем воздухе над ним пели птицы, перед глазами простирался широкий газон. Цветы были такие розовые, что даже розовый отсвет утреннего солнца ничего не мог прибавить к их розовости. Над головою Шумана было едва голубевшее, совсем, совсем бледное небо. Но и птицы на деревьях, и цветы на клумбе, и бледное небо все это было очень родное. И вон те детишки, что появились на дорожке, и та женщина, что спешила с кошелкой перейти площадку, разве все это не было латышским, таким латышским, что уже больше и быть не могло. Может быть, и птицы тут поют не так громко, и цветы не так ярки, и небо бледней, чем в садах папы римского, - но ведь все же это его, родное, латышское, знакомое с детства, милое в зрелости и безнадежно дорогое перед расставанием навеки!.. Так как же он мог, как мог!.. Шуман взглянул на часы, тщательно оправил полы длинного пиджака. Даже если после того, что будет сейчас, он перестанет быть настоятелем храма и снова явится к нему ночной гость и скажет: "Петерис Шуман, мы тебя предупреждали...", завтра другой священник проводит его гроб на кладбище, - и тогда он сделает сейчас то, что должен сделать, скажет то, что должен сказать! Он пошел по дорожке, крепко постукивая тростью. При каждом движении руки из-под рукава его сюртука высовывалась крепкая, как фарфор, крахмальная манжета и звонко постукивала по руке. Словно отсчитывала шаги, отделявшие его от ворот прокуратуры...
То, что Шуман сказал Грачику, не могло помочь поимке Квэпа. Следствие и без того открыло фальсификацию фотографии. До священника у Грачика побывал уже фотограф - племянник матушки Альбины. Фотограф привел юношу лаборанта, рассказавшего, как он, ничего не подозревая, изготовил для заказчика монтаж фотографии с изображением церкви и троих прогуливающихся перед нею друзей. И все же признание Шумана имело практический смысл. Оно подтверждало преднамеренность убийства Круминьша и указывало, куда ведут нити преступления. Кроме того, появление Шумана ликвидировало одну из линий связи преступников, клало конец ошибочной уверенности Грачика в соучастии Шумана и тем самым освобождало следствие от необходимости вести работу в этом направлении.
- Ваше признание, - сказал Грачик, - имеет существенное значение и для церкви: с ее служителя снимается подозрение в непатриотичности.
- Вы правы, - глухим голосом согласился Шуман. - Мне страшно и стыдно, когда мысль моя возвращается к этому делу.
Грачик как можно отчетливее спросил:
- Ведь вы открыли нам решительно все, что знали?
Шуман молча склонил голову.
65. "ЛУЧ" ГОТОВ ПЛЫТЬ К ИНГЕ
В школах шпионажа Силса обучали стрелять, прыгать с парашютом, лазать через заборы, заряженные током, плавать, ездить верхом, ходить на лыжах, грести, управлять парусом, буером и бобслеем; драться, взламывать замки, беззвучно выдавливать оконные стекла; делать родинки, красить волосы, завязывать галстуки по-американски, по-немецки и по-русски, одеваться под денди, священника, босяка и циркового актера, под советского служащего, под колхозника и под студента, играть в теннис, в гольф, в бейсбол, в футбол, в городки, в баккара, в бридж и в очко; его тренировали в умении дышать под водой, ходить задом наперед, сохранять силы для длительной голодовки; натаскивали в умении врать на допросах; он наизусть знал свои календарные позывные и позывные секретных станций Риас, которые мог вызывать портативным передатчиком. Инструкторы не забыли подготовить Силса к возможному провалу и убеждали воспользоваться последним средством уйти от допроса и советской контрразведки - ядом, заделанным в искусственный ноготь на его большом пальце. Запасные ампулы были заделаны - одна в папиросу, одна в кусок мыла и одна в пуговицу на рубашке. Казалось, не было забыто ничто. Но те, кто подготавливал Силса к диверсии и к смерти, забыли отнять у него сердце. Оно осталось у него, и он не мог не слышать его голоса. А сердце твердило ему с настойчивостью, толкающей людей на величайшие подвиги и на беспримерные подлости, на создание и уничтожение, на торжество и на смерть: Инга... Инга... Инга!..
Он вставал на заре, и первое, что входило в сознание, было - "Инга"; он шкурил днища яхт, и в шуршании шершавой бумаги слышался шепот: "шшш-Инга-шшш"; сидя на корточках перед костром, подогревал вар для конопатки швов, и котелок доверительно болтал "буль-буль... Инга... Инга... буль-буль"; он точил на камне затупившееся долото, и карборунд пронзительно взвизгивал: "З-з-з-з... Инга... з-з-з-з".