Убить Зверстра

Игорь Сергеевич презирал женщин, подгуливающих на стороне, ненавидел их, в чем, безусловно, сказывалась личная неудача в семейной жизни. Он выискивал для них самые грязные, самые неблагозвучные определения, готов был, если бы позволили — кто? — поубивать всех до единой, и был уверен, что рука бы его не дрогнула. А так как подозревал, что все люди наделены одинаковой степенью любопытства и, следовательно, женщины всегда остаются гулящими девками, то на всякий случай замужних ненавидел всех подряд, не вдаваясь в детали.

Но как врач понимал, что замужняя женщина, умеющая сохранить семью и взаимопонимание с мужем, — явление более нормальное, чем одинокая, без разницы, была ли та старой девой или, сделав неудачный выбор, приобрела перекошенный опыт супружества.

Женщина-жена, даже если у нее нет детей, все же естественнее, гармоничнее и совершеннее матери-одиночки, ибо адекватной женщину делает общение с мужчиной, а не исполнение множества других жизненных функций в отрыве от ее неотъемлемого природного партнера, без которого она физиологически неполноценна.

И поэтому здоровая его часть — не уязвленная оценками женщин и собственными самооценками — тянулась к нормальному, не ущербному варианту, он старался не проводить время со свободными искательницами приключений. Постулат марксистской философии о единстве и борьбе противоположностей примирял его с этой раздвоенностью в себе.

Втайне он стеснялся своего холостяцкого положения, коплексовал по этому поводу, так как считал его тоже ненормальным ходом вещей, и подумывал, вопреки выстраданным принципам и скоропалительно данным себе зарокам, о второй женитьбе.

Его нельзя было назвать бабником, он не стремился утвердиться в сердце каждой мало-мальски подходящей женщины, как это делают многие холостяки, да и ходоки из женатых, не бросался от одной юбки к другой, не старался «понадкусывать все яблоки». Был постоянен в связях, не любил частых перемен.

На что уже в свое время его не устраивала Тля, но и ту он «уступил» другу только потому, что знал о ее ближайшем отъезде из города.

Оставался без пары после этого не долго, почти сразу появилась Ленка. И со временем он к ней начал все больше и больше привязываться, потому что была она нормальной бабой, которой не очень повезло с мужем. Естественное охлаждение первых чувств сменилось у них отчуждением из-за его постоянных командировок по работе. В конце концов, каждый научился жить собственной жизнью, лишь внешне соблюдая приличия. Нет, разумеется, они не перестали быть супругами. У них росло двое прекрасных мальчишек, и дом, семью надо было беречь. Но сколько в тех стараниях оставалось искренности?

А теперь, когда ее муж оставил работу геолога и засел дома, она увидела, что он не просто чужое ей существо, но еще и пьяница, сломленный человек, и она ему тоже чужая.

Игорь Сергеевич старался держать определенную дистанцию с Леной, не подавал ей надежд, не манил, ничего не обещал. Но для себя решил подождать, пока подрастут ее сыновья, устроятся, а потом зажить с ней под одной крышей. Ему казалось, что Лена это понимала, была уверена в нем, в их будущем и это поддерживало ее, помогало жить.

Он знал, что сегодня Лена дома одна: муж на заработках, дети на соревнованиях. Можно спокойно провести время вместе, причем всю ночь, чего они никогда себе не позволяли. Боже, это такое блаженство — спать с женщиной под одним одеялом. Не просто перепихнуться и разбежаться, а, утомившись от любви, рядом проспать до утра.

Его смущало только то, что на прошлой неделе они уже виделись, то есть Лена была у него на работе, где и происходили их любовные встречи. Он выдерживал два принципа: встречался с нею вне дома — ее и своего — и не делал этого чаще, чем раз в две недели. Все из тех же соображений: не торопить, не обещать, не привязывать к себе раньше срока.

Сегодня хотелось плюнуть на эти принципы, и он решил позвонить ей и забрать к себе на всю ночь.

Как потом все обернется?

Вдруг он понял, что годы не стоят на месте, они уходят, и их остается в запасе все меньше и меньше. Он почувствовал, что где-то впереди есть край, черта, к которой он приближается, ускоряя движение с каждым ушедшим годом. Ради чего он обкрадывает себя, отказывает себе в том, чего хочется? Или ради кого?

Предположим, есть люди, интересами которых он может объяснить ущемление себя, своих желаний. Но будут ли они вполне счастливы, принимая от него эти жертвы? Они ведь от него их не требуют, даже не просят, вовсе не ждут. Зачем же он им навязывает их? Чтобы потом сказать «Ради вас я многим пожертвовал» и услышать в ответ то, что слышат многие в таких случаях, — «А кто тебя об этом просил?». Он думал о своей дочери, о том, что ей надо еще несколько лет помогать. Но разве кто-то может помешать ему в этом, если он будет чуть счастливее, чем сейчас? Разве ей приятнее принимать помощь, зная, что из-за этого он себе отказывает не в еде, не в одежде — в человеческом приюте? Нет, конечно. И значит, он — не прав.