Убить одним словом

Я ожидал, что входную дверь в особняк Джона откроет дворецкий. Высокий, безупречно одетый мужчина с тонкими усиками, прямиком из 1930-х. Джон в футболке, джинсах и носках всегда обманывал ожидания. В этот же раз, впрочем, это была Миа, босая, в мужской рубашке и черных легинсах, и от одного ее вида у меня внутри случилось что-то не поддающееся описанию.

– Заходите. – Она ушла по широкому, вымощенному плиткой коридору. До нас донеслись отдаленные звуки фортепиано.

Мы сняли обувь и поспешили за ней. У всех нас был свободный день, так как замерзшее футбольное поле помешало урокам физкультуры, а я еще и утро себе освободил, чтобы у меня была возможность плести интриги с мамой Саймона. Я не спрашивал, как Миа объяснила свое присутствие здесь в среду до четырех. Джон играл на рояле в одной из гостиных. Получалось у него это возмутительно хорошо, а композиция, которую он исполнял, была бесстыдно романтичной.

– Вот выпендрежник! – Я встал рядом с ним и смотрел, как его руки парят над клавиатурой.

– Зависть – некрасивое чувство, мальчик мой, – сказал Джон и закончил композицию фанфарами. – Саймон! Ты здесь! Я и не думал, что ты придешь.

Саймон поставил сумку на отполированную крышку рояля из красного дерева.

– Почему? Я не больше тебя хочу умирать в этой пустоши.

– А! – ухмыльнулся Джон, смотря на меня. – Вы сказали ему, что здесь будут «Подземелья и драконы». Хитро.

– Ты здесь, чтобы танцевать, Саймон. – Миа потянулась к его руке.

– Вы солгали! – Саймон отдернулся, хмуро смотря в мою сторону. – Я ухожу.

– Не можешь. Если не готов идти пешком всю дорогу. – Я схватил с рояля его сумку. – А также у меня есть важные новости от Димуса, которые мы обсудим… позже.

Джон сыграл в басу «Пам! Пам! Пам…», затем встал и пересек комнату.

– Ты здесь по той же причине, что и Ник. Вы идете на свою первую вечеринку у Арно, и вы оба боитесь танцевать. И девушек. – Он включил музыкальный центр, монструозную вещь, которая одновременно заставляла задуматься о том, что она ужасающе дорогая и очень-очень крутая. Высшее проявление немецкой инженерной мысли, способное передать самые жаркие мотауновские[17] ритмы с хирургической точностью. – К счастью, я собрал здесь образцы и того, и другого. Музыки… – Он нажал кнопку проигрывания, и комнату заполнили первые такты Wanna be startin’ somethin’, к которым быстро присоединился Майкл Джексон со своими занятными ахами и охами, как будто он опускался в холодную ванну. – А прекрасная Миа у нас представляет женскую половину нашего биологического вида.

Миа отвесила шутовской реверанс.

Мы стояли и смотрели друг на друга. Мистер Джексон старался изо всех сил, но степень неловкости у нас четверых, оказавшихся в ярко освещенной комнате, была достаточно высокой для того, чтобы, если бы мне к виску приставили пистолет и потребовали танцевать или умереть, я бы с радостью выбрал сладкое милосердие пули.

– Постойте. – Джон уже выглядел так же неловко, как я себя чувствовал. Он подбежал к выключателю и снизил интенсивность освещения до такого уровня, что приходилось щуриться. – Это гораздо проще, когда внутри плещется пиво. Доверьтесь мне.

Миа приблизилась к Саймону и начала раскачивать бедрами. Майкл Джексон наконец пробудил в нас что-то.

– Это просто, – сказала она. – Единственная возможная ошибка – стоять на месте.

Каким-то образом она это сделала. И дело было не в ее энтузиазме и лести, и даже не в претензии на анонимность в тусклом освещении, и не в негласном обете молчания – тайном пакте, который не был заключен вслух. Это было что-то в ней самой. Доброта, наверное. Но в течение нескольких минут мы все танцевали – плохо, но нам было плевать. И Джон, со всеми своими деньгами, внешностью и мастерской игрой на фортепиано, танцевал хуже всех – с большим отрывом!

Мы танцевали под Startin’ Somethin’, затем, без паузы, под Baby Be Mine, во время которой я смотрел на Миа, а потом под The Girl Is Mine, во время которой мы с Джоном обменялись многозначительными взглядами.

Когда я вошел в этот дом, у меня все болело, меня мутило, я с ужасом думал обо всей этой затее, даже в то время, когда делал вид, что это Саймону нужен урок, а не мне. Большая часть меня вообще не интересовалась походом на вечеринку. Эта часть хотела свернуться калачиком вокруг моей болезни, зациклиться на себе и ожидать милости или смерти. Даже значительный кусок этой части меня, который считал, что надо идти, утверждал это из чувства вины. Вины, которую люди, живущие «по таймеру», испытывают из-за упущенных возможностей. Большая буква «Р» обволакивала меня со всех сторон, а я тут сидел и думал, как бы ускользнуть от моей первой настоящей вечеринки, потому что я плохо себя чувствовал и думал, что могу выставить себя дураком на танцполе?