Убить Ланселота

Конкурентов у проходимца не было. Коллекция подхалимов и болтунов, которую собирал герцог Розенмуллен, находилась пока в зачаточном состоянии, так что зал (ей предстояло стать Залой Вольных Художеств) пустовал.

Но не совсем. Кроме плутов здесь обитали пленницы. У окна примостилась Лиза, пустыми глазами глядя во двор. Маггара и Инцери сидели обнявшись на подоконнике. Все мелкие ссоры, раздоры забылись перед лицом общей беды.

— Ах, если бы я оказалась там, — потерянно повторяла элементаль. — Я бы этому Базилиску вмазала. Уж натянула бы ему глаза на жопу.

— Пустая болтовня, — заметил Ойлен, раздавая карты. — Базилиск муху своими глазами на лету окаменяет. По Хок выкарабкается. Недаром он из Ланселотов.

Пленницы вздохнули, а поэт добавил:

— Базилиск… он того… кхе-кхе! Говорят, зрение у него ослабло. Может, и не убьет до смерти.

Повисла тишина, нарушаемая лишь шлепками карт по подносу да всхлипываниями Маггары.

— С другой стороны, — подал голос Ойлен, — может, мне самому сразиться с Базилиском? Неле говорит, что у меня каменное сердце. Йост, отец мой, утверждал, будто желудок у меня железный, а глотка — медная. И когда выпью — голова становится свинцовой; Что мне зверь сделает?' Эй, это ты стучишь?

— Нет, не я, — испуганно встрепенулся поэт.

— Это Глинниус, — сквозь слезы пояснила Фуоко. — Только он умеет так греметь.

Игроки прислушались, отложив карты. Звуки разносились отчетливо и громко, словно полковой барабан провожал мародеров на эшафот.

Бум. Бум. Бум. Бум.

— Ну пошла потеха. — Тальберт недовольно наморщил нос. — Кажется, мне работки привалит. Копчиком чую.

Двери распахнулись.

Бум. Бум.

Голем бережно присел и положил на пол свою ношу, В первый миг Фуоко не разглядела, что он принес. Потом вскрикнула, бросилась к лежащему:

— Хоакин!

Загремели по полу сбитые бутылки. Сама того не замечая, Лиза разрушила винную Камению, над которой возился Тальберт.

— Силен, знать, разбойник, — объявил голем. — Под старость Базилиск. Слаб стал глазами. Придется, Тальберт. удружить. Вящей славе потрудиться.

В дверь просунулись головы Пампфеля и Ганхеля. За ними мелькнула недовольная физиономия профоса.

— Что такое? Непорядок! — рявкнул профос — Отчего слезы? Зачем? Отставить слезы. Немедленно. Эй, Ганхель, Пампфель!

Стражники вошли.

— Молодцом парень, молодцом, — тоном знатока объявил Ганхель, обходя Хоакина. — Иные на полбрюха каменеют, иные — до подмышек. Потом добивать приходится. Чтоб не мучились, значица. А на этом ни песчинки.

Он присел возле обеспамятевшего Ланселота. Клинком раздвинул зубы Хоакина, влил несколько капель вина. Стрелок чихнул и открыл мутные, непонимающие глаза.

— Господин Фортиссимо? — жалобно спросил он у Лизы. — О мой король, как причудливы ваши облики.

— Готово дело. — Ганхель поднял глаза к небу. — С мертвыми разговаривает. Ничего, сейчас оклемается. Эп. ваятель!

— Да, господин стражник.

— Дельце есть. По велению господина профоса. Мрамор сейчас подвезут, увековечишь вот их, — он небрежно махнул рукой в сторону Фуоко и Хоакина, — в камне.

— Жаль старого скульптора, — заметил голем. — Умер бедняга Пчеллини. Какой был мастер!

Тальберт похлопал Хоакина по щекам, дернул за нос Стрелок застонал, попытался отвернуться.

— Скульптуру изваять? Это работка славная, — заметил Ойлен. — А как с оплатой?

Профос сморщился:

— За деньгами дело не станет, лентяй. Триста. Когда управишься?

— Завтра. К самому утру будет готово.

Стражники переглянулись.

— К утру? — обрадовался профос — Так быстро?

— А что возиться? Была бы работа какая. Маши себе молоточком и маши.

— Еcли к утру, — почесал в затылке Ганхель, — то мы едва успеем. Бюргеров оповестить, помост сколотить.

— Не рассуждать! Ваше дело — приказ.

Профос приосанился, ткнул Ганхеля пальцем в грудь.

— Ты. Головой отвечаешь. За наличие присутствия мест на церемонии. Ясно?

— Так точно, господин профос.

Неумолимый перст передвинулся в сторону Пампфеля. Тот попытался отодвинуться, однако палец следовал за ним:

— Ты, Пампфель, разберешься с пленниками. Согласно процедуре. Чтобы не плодить поддельных фальшивок к бессмертным творениям Базилиска. Уяснил?

— Будет сделано, господин профос.

— То-то же. Исполнять!

Старый служака оборотился к скульптору. Глазки его сузились. Ойлену профос не доверял, а уж где недоверие, там и ненависть.

— Смотри, каналья. Обманешь — я тебя в бараний рог. Самолично в глину закатаю! Будешь вторым Глинниусом. Смотри мне! — повторил он уже в дверях.

Дверь хлопнула. У господина профоса были причины для спешки. Вся эта история с взяткой и попыткой побега пахла дурно. До возвращения герцога ему предстояло обстряпать дело по-свойски. Обелить себя, свалить вину на Эрастофена. Следы замести.

Так что мешкать не стоило.

— Зачем это, интересно, помост? — поинтересовался Ойлен, когда профос ушел.

— Для доннельфамцев. Чтобы, значит… — Пампфель замялся, подыскивая нужное слово, — порезантировать новую скульптуру. Вклад в мировую культуру Базилиска-батюшки. Ну что, поднимаем прохиндея? Девушка, примите позу потрагичнее.