Убить генерала

Цыганок протянул Марии две желтоватые таблетки. Они лежали на его грубой ладони почти по центру линии жизни, окончание которой билось мощным спортивным пульсом-секундомером. Ничто не помешает ему прожить ровную, пусть и скучную, жизнь, заметила девушка. Невольно посмотрела на свою руку. Ее линия жизни была намного изящней, красивей, она была словно выгравирована на выкованной мастерами ювелирного дела ладони. Казалось, у нее не было ни начала, ни конца, просто два золотистых истока, которые встретились посередине и остановились, словно любуясь друг другом...

— Будет подташнивать, слегка кружиться голова. Но это нормальный эффект. Предупреждаю еще раз: не больше одного бокала.

Телохранитель держал наготове стакан с водой и смотрел, как девушка кладет на язык таблетки, как морщится от резкой горечи, разливающейся во рту.

— Запей, запей.

— Хина, — еще больше скривилась Мария. Она произнесла это слово с полуоткрытым ртом, не касаясь онемевшим языком зубов, сильно напрягая его. Получилось «хиа». — Аиоиай.

«Антиполицай», — перевел Цыганок и улыбнулся. Он достал свой носовой платок, сказал — «чистый» и промокнул слюну, сбежавшую из уголка рта девушки.

— Все нормально. Выпей еще воды.

Мария вернула ему стакан и более внятно спросила:

— А Корсаков не подохнет?

— Нет.

— Господи, я не верю, что сделаю это! Меня лихорадит. — И могла добавить — каждый день. Вчера, закрывшись в ванной, она горячо шептала Виктору на ухо: «Нервы, нервы! Меня всю трясет. Каждую секунду жду конца. Боюсь Терехина, боюсь, что он раскусит нас. Боюсь, что он слышит нас даже здесь, в ванной. Отступать поздно, а вперед идти страшно... Лихорадит... Я вижу, ты хочешь меня поблагодарить — не надо. Порой люди не хотят слышать слов благодарности, и правильно делают. Людей, у которых в кабинете висит портрет вождя, надо лечить. Плохой пример, я знаю, только мне кажется, в нем есть что-то общее со словами благодарности. Когда она в глазах — это я понимаю... Ладно. Я пойду. Выключи воду и приходи. Хочу напиться. Устала». — Может, и Корсакову дать пилюлю? — спросила Мария, глядя на Цыганка. — Хотя бы одну? Сказать, что это ношпа. — Девушка нервно засмеялась.

Полковник Терехин, сидя в машине и не спуская глаз с магнитофона, на который велась запись, не переставал качать головой. Если раньше он верил каждому слову девушки (Виктор Крапивин как бы не в счет, в его словах не было веса, он — человек действия, его выход на сцену — последний), то сейчас, когда дело начало оборачиваться конкретной материей, фактически реализовывалось на глазах, вся вера куда-то пропала, испарилась, как роса под полуденным солнцем.

Он попытался объяснить свои сомнения, расшифровать их. Подготовка. Это только подготовка. Это все слова и не более того. Он не видел никаких таблеток, даже не мог представить их ни в пузырьке, ни на ладони, ни во рту. Ничего этого не было. Отсюда пришла тревожная мысль — с ним играют. И если все так, то никакого проникновения в квартиру Корсакова не будет. Лишь инсценировка, такая же, как и сейчас.

Отчего-то легко, спокойно он принял тот факт, что его водили за нос. Легко потому, наверное, что Крапивин как был в капкане, так и остался. Если ему суждено сделать шаг, другой, третий, то только с тяжелым металлом на ноге. Этот груз так и останется с ним навсегда до самого последнего мгновения его жизни.

— Вадим, оставайся здесь, — распорядился Терехин. — А я поеду к Корсакову.

— Зачем?.. — Соловьев снял свои наушники. — А, в смысле... к его дому? Не рановато?

— Может, и рано, кто знает? Если услышишь что-то интересное, сразу звони мне.

Терехин пересел в свой джип, дожидающийся его на Малой Бронной, где, по слухам, вскоре должны начаться съемки фильма «Мастер и Маргарита»; первая сцена — на Патриарших прудах. Заметил, что напряжение не отпускало. Несмотря на все противоречивые мысли, оно продолжало нарастать. Накатывало невидимым катком: «Что-то должно произойти». Николай предполагал, что именно, но то были лишь предположения. Он втянулся в игру, которая была придумана им, а продолжение выписывала другая рука. Главное, дойти до финала, каким бы он ни был.

Он завел машину и рывком тронул ее с места.

* * *

Корсаков долго ждал этого момента. Он вспоминал о Марии Дьячковой очень редко, и никакой системы тут не было. Грустил ли, веселился ли, был навеселе или болел с похмелья. Всегда по-разному. В противном случае давно, может быть, добился бы своего. Скорее всего он не был навязчивым. Но — терпеливым. Как паук. Просто верил, что это когда-нибудь произойдет. Верил сдержанно, даже вдумчиво, как взрослый человек, а не как беспокойный озабоченный юнец. И все те минуты ожидания, из которых можно было сложить час или полтора, вдруг нахлынули на него, и он едва не потонул в них, он узнал, как много их скопилось.