Убей или умри! Оскал «Тигра»

Зуб опять болит со страшной силой, но даже глотка спиртного ни у кого нет. Да что там говорить о шнапсе, если на некоторых солдатах нет даже сапог. Один рядовой бредет в трусах и черной от грязи и пыли майке и тащит на плечах пулемет. Зато на голову надета каска. Милое зрелище: вот он, славный боец вермахта с разбитыми в кровь коленками, босой и в каске. Хоть сейчас награждайте его Железным крестом.

— Ты Бауера не видел? — спрашиваю Нойманна.

— Нет, — отрицательно качает тот головой. — Я, пока бежал, мало что углядел, не до того было.

Только сейчас, когда непосредственная угроза моей жизни прошла, ощущаю страх. Дикий, панический страх. Остался в живых, не получил ни единой царапины. Может, у меня заботливые ангелы–хранители? Это вряд ли. Слепой случай. Вон как тому юнцу, тело которого упало на меня после разрыва гранаты, пробило череп. Брызги крови во все стороны, он даже пикнуть не успел. А ведь тоже, поди, думал, что он единственный и неповторимый арийский мальчик, и ничего с ним не будет. Венец творения Господнего…

Мы продвигаемся через подлесок, кругом растут колючие кусты малины. Мундир от росы весь мокрый. Хорошо, что я спал в блиндаже Бауера не раздеваясь. А то сейчас тоже щеголял бы в нижнем белье.

— О чем задумался? — любопытствует Нойманн.

— Пытаюсь понять, как наша разведка наступление прощелкала.

— А–а, — разочарованно тянет Нойманн. — Я думал, что о смысле жизни размышляешь. Уж больно философская рожа у тебя была.

Приближаемся к месту, где размещается штаб нашего полка. Двигаемся по лесу осторожно, зная, что нарваться на партизан тут проще простого. Они, конечно, лазают там, где потише, но мало ли что. Внимательно смотрю себе под ноги. Тут везде могут быть неприятные сюрпризы. Мы с Нойманном, как наиболее опытные бойцы, продвигаемся в арьергарде, и в случае чего можем прикрыть отход нашей группы.

— А как ты с пулеметом оказался? — интересуюсь у него, чтобы не так тошно было идти молча. Разговор отогнал бы печальные мысли.

— Все просто. Мы с тобой разминулись. Меня ребята из соседней роты к себе позвали. А когда загрохотало, сначала понять не мог, где нахожусь. Побежал вдоль траншеи. Смотрю, парня–пулеметчика гранатой разворотило. Подхватил его пулемет, и дальше.

— А Земмер тебе в этой свалке не попадался?

— Кто это? — удивляется Нойманн.

— Да снайпер молодой, — поясняю я. — Он еще на казни рядом с нами стоял.

— Нет, — подумав, отвечает Нойманн. — Не видел.

В такой мясорубке парень мог и погибнуть. Я, честно говоря, за последнее время прикипел к нему, и совсем не хотелось бы узнать, что мальчишка убит. Из него бы со временем вышел неплохой стрелок.

Фельдфебель предупреждающе поднимает руку, и мы замираем.

Толкаю Нойманна, чтобы он сходил и узнал в чем дело, а сам превращаюсь в слух. От русских мы вроде бы оторвались достаточно далеко, да и посторонних звуков я не замечаю. Этот участок леса выглядит нехоженым, не испоганенным войной.

— Выходим, — сообщает вернувшийся Нойманн. — Фельдфебель послал пару ребят на разведку, что там и как.

— Ты думаешь, что русские и тут прорвались? — тихо спрашиваю его, приложив ладонь к щеке и надеясь таким образом унять ноющий зуб.

— Ничего я не думаю. Мне за каждым кустом иван теперь мерещится.

— Ты, Нойманн, таким раньше никогда не был, — усмехаюсь я.

— А теперь стал, — бурчит он. — Жить вдруг захотелось, знаешь ли. Мы все тут как скот на бойне. Знаешь, когда мне тут в первый раз стало по–настоящему страшно?

— Когда? — Действительно интересно, что случилось с этим бесстрашным парнем, когда произошел перелом. Может, в его словах я найду ответы на некоторые свои вопросы, не дававшие покоя.

— Нас послали в одну деревню искать партизан. Она вся почти разрушена и сожжена была, пара убогих домов осталась. В одной избе бабка слепая жила, что с нее возьмешь. А в другой семья.

— И чего же тебя так напугало там? — спрашиваю, не скрывая иронии.

— Там был здоровенный русский мужик, — не заметив моей подначки, продолжает Нойманн. — Безногий, и поэтому не подлежал мобилизации. Но у него могла быть связь с партизанами и недобитыми красноармейцами, ползающими по нашей территории. Мы допрашивали его, били, пытали. Бесполезно! Он молчал, насупив брови, и только зло глядел на нас своими белесыми глазами. Тогда наши ребята трахнули его жену, прямо на его глазах. По очереди. Он стоял, как скала, и смотрел. Связанный здоровый такой мужик, — Нойманн разводит руки в стороны, показывая его ширину плеч. — Стоит и смотрит. Только желваки играют на скулах. Она орет, а он ни звука. Потом ее застрелили.

— Может, он немой был?

— Не–ет, — отмахивается Нойманн. — Я сам слышал, как он со своей семьей разговаривал, когда мы пришли.

— Вот дела…

— Так вот, — продолжает он. — Ничего от него не добились. Взяли его детей, они визжали как паршивые свиньи, действовали на нервы. Мальчишка и девчонка, мы пристрелили их у него на глазах. Все вокруг в кровище, а он молчит. Мать его, старую бабку, стащили с печки, и закололи ножом — нет реакции.

— И что потом?