У Терека два берега…

Семью Мидоевых вывели с вещами на заснеженный двор. Человек в штатском зашел обратно в дом, раздался выстрел, и человек тут же выскочил на улицу, словно испугавшись громкого звука. С соседнего двора тут же прибежал офицер в сопровождении солдата.

— Что случилось? — спросил он на ходу.

— Сопротивление, — спокойно ответил штатский и махнул устало рукой.

— Ясно. А у нас инвалид войны оказался, — решил немного поболтать офицер. — Контузию, говорит, получил под Орлом, комиссован вчистую. Кричал, ругался, медали показывал.

— Всех, всех… В приказе сказано все четко. Если мы начнем сейчас вдаваться в подробности, сорвем операцию. Их даже с фронта высылают, а уж отсюда… Всех, всех!

— Так он застрелился, инвалид тот…

Айшат теперь уже понимала свою наивность, когда она показывала этому человеку новенький комсомольский билет, называла имя жениха. С таким же успехом можно было уговаривать винтовку не стрелять, упрашивать ее не бить бойком по капсюлю, не выталкивать пулю из ствола. Айшат понимала, что ее семью тащит и крутит гигантская машина, которая куда мощнее, чем этот паровоз, тянущий вереницу телячьих вагонов с людьми куда-то на восток.

Но самого главного она не понимала: почему и за что? Теперь последние слова отца звучали для нее по-другому. Ведь старик Мидоев говорил по-русски совсем неплохо, даже немного читал и писал. Но он так же не понимал, что с ними делают русские, по какой причине их гонят, как скот, в чужие края.

— Эрсий мотт цха сонам, — повторила вслух Айшат слова отца, но не услышала своего голоса, потому что рядом голосили ее мать, сестра, соседка слева, соседка справа…

Женщины щедро поливали дощатый пол и перепрелую солому слезами, не догадываясь, что скоро каждая капля влаги будет для них драгоценнее жемчуга. Они успели взять с собой какие-то вещи, еду, но никто не догадался, что надо было брать с собой обыкновенную воду.

Теперь женщины ревели только после молитвы. Продолжали плакать только грудные дети, но их едва было слышно за стуком колес. Но на остановках вагоны начинали стонать в один голос, прося пить. Этот общий голос был робкий и безнадежный. Он гудел почему-то по-чеченски, словно боялся всего русского, в том числе и русских слов.

Только один голос выделялся из всех.

— Дайте пить! Немедленно дайте людям воды! — кричала Маша Саадаева, поднимая лицо к маленькому зарешеченному окошку под потолком, громче, чем на митинге, посвященном разгрому немецких войск под Сталинградом. — Здесь старики и дети! Принесите воды! Палачи! Садисты! Фашисты…

Последние слова, видимо, нашли адресата. Раздался выстрел, пуля расщепила краешек окошка, и на Машу посыпались мелкие щепки. Женщины закричали на Саадаеву, чтобы она замолчала, и стали опять тянуть свою заунывную песню о воде, неизвестно к кому обращаясь.

С каждым днем становилось все холоднее. Причем Айшат было странным образом душно и холодно одновременно. Теснота была такая, что каждое свое движение нужно было согласовывать с другими людьми. И еще она, в отличие от окружающих, никак не могла привыкнуть к смраду, висевшему в вагоне, не выталкиваемом наружу ни усиливающимся морозом, ни ветром.

С Машей Саадаевой они почти не разговаривали, хотя сидели рядышком, прислонившись друг другу то боком, то спиной, чтобы было потеплее. После этого выстрела Маша все о чем-то размышляла про себя, будто впала в оцепенение. Айшат никогда не видела ее такою. Саадаева обычно и минуты не могла посидеть с закрытым ртом. Может, она заболела?

На четвертый день пути в их вагоне умерли старуха и маленькая девочка. Тогда впервые открыли вагон где-то в открытой степи. Мария, Айшат и еще две молодые чеченки вытащили трупы и положили их тут же в снег. Потом они стали быстро набивать снегом сухие рты и заранее захваченные ведра и кувшины. У других вагонов мужчины и женщины делали то же самое — вытаскивали трупы и собирали снег.

Когда они растапливали собственными телами снег в кружках, спрятав их под одежду, Маша вдруг впервые со дня выселения заговорила с Айшат. Чеченка слушала ее и не узнавала своего комсомольского вожака, свою подругу.

— Я эти дни много думала, — говорила Саадаева хрипловатым голосом, непроизвольно попадая в ритм перестука вагонных колес. — Никогда я, Айшат, столько не думала. Все было для меня готовое, все мысли, вся политика разложены по полочкам. Так все было просто и понятно. Мне даже было удивительно, почему люди всего мира, немцы, американцы, японцы, не хотят понять этой простой вещи. Ведь можно так хорошо поселиться на Земле, в мире и согласии, без бедных и богатых. Понимаешь меня?..

Тут вагон подпрыгнул, и подруги стукнулись лбами. Но не засмеялись, как еще непременно бы сделали несколько дней назад, а даже этого не заметили.