У пределов мрака

Я ошеломленно смотрела на стоявшего рядом со мной юного бога в синей куртке, мохнатом свитере и фуражке с блестящим козырьком.

Его голос показался мне удивительно глубоким; он прозвучал, словно хрустальный рог; уверена, что ни у одной женщины не могло быть столь изящно очерченных губ, как у него.

Я не запомнила нескольких пустых фраз, которыми мы обменялись, но мои глаза навсегда сохранили его облик, как самую большую драгоценность.

Я повернулась и ушла, решив, что никогда больше не увижу человека, с первого же мгновения заставившего меня страдать; тем не менее, дойдя до поворота, я оглянулась.

Игра света и теней превратила его в необычное, удивительное существо; левая половина его фигуры, освещенная солнцем, была светлой и безупречно чистой, тогда как правая оставалась в тени и казалась зловещей и мрачной, словно ночь.

Учитель раскритиковал мое сочинение, и он был прав, потому что ни один порт еще не был описан так сухо и бесцветно.

Через несколько дней я уронила с полки журнал, в который никогда не заглядывала. Он раскрылся на статье, из которой я узнала, что Иблис[67] был порожден четырьмя стихиями, и для него не находилось места в демонологическом каталоге. Не демон и не ангел, но существо крайне опасное, в видениях прорицателей он являлся в облике крылатого существа, одно крыло которого было белым и сияющим, словно снежная вершина, а другое оказывалось мрачным, словно самая глубокая бездна.

Ах, мое сердце, мое бедное сердце!.. Ах, мой бедный старый учитель, спящий под бормочущими елями на унылом пригородном кладбище! Вы предали порицанию мое неудачное сочинение, но как глубока была ваша мудрость, позволявшая вам верить в опасный союз высших существ и смертных! Спустившись с Олимпа, или поднявшись из Тартара, они посещают нас.

Мое сердце, мое бедное сердце!..

Я встретила его на узкой Соборной улице.

Он взял меня за руку, задержал ее в своей руке, и мы сразу же отправились в удивительное, загадочное путешествие в непонятном пространстве.

— Я ищу здесь, — сказал он, — в этих старинных строениях, окно, в котором двадцать лет назад заметил отблески огня. Средневековая лавочка, вероятно, бедная кондитерская. Меня привлекло стоявшее на полке блюдо с небольшими пирожками.

Я вошел и позвал хозяина, так как за прилавком никого не было. Потом я заглянул в заднее помещение. Тишина. Темные комнаты с красными бликами на стенах. Ни одной живой души. Помещения в духе Рембрандта населяло только призрачное пламя.

Я взял несколько пирожков, не оставив деньги, объединив грех обжорства с грехом воровства. Когда я вернулся через некоторое время, так как меня терзал неоплаченный долг, на мой призыв снова никто не откликнулся.

Никаких лакомств на полках не оказалось, как, впрочем, и должно быть в призрачной кондитерской.

Он покачал головой — привычный жест, чтобы прогнать меланхолию.

Я заметила, что у него в руке была чудесная сумка, набитая воспоминаниями и тоской вместе с его прошлыми увлечениями, от чар которых он не мог избавиться никакими заклинаниями. Там находились Чосер, Диккенс, картинки Эпиналя[68], одна очень старая книга…

— Смотри, — сказал он, — я тебе подарю самую красивую эпинальскую картинку, способную очаровать глаза и сердце и удивительно правдоподобную — это «Красавица и чудовище».

Он повлек меня через готический пейзаж. В ноябрьских сумерках часовня Матери Семи скорбей светилась подобно не очень яркому маяку.

Низкие, на уровне земли двери, у которых задвижками и запорами служили инструменты пыток; высоко над землей стены прорезали узкие окна, зарешеченные, словно в надетых проволочных масках, над которыми висели пышные гербы.

Мы приняли правила игры, удивительно отчетливо вспоминая тексты и действия, восстанавливая цепочку времен в их странной последовательности.

Как в прошлом, он принялся жонглировать голубками и вампирами, демонами и девушками-цветками, софизмами и символами, рыбками и числами, солнечными лучами и тенями. Его действия казалось мне настоящим фейерверком!

Блестящая вариация на старую тему эмоции, которую извлекаешь из прошлого невредимой, трепещущей, со всеми ее умолчаниями и паузами.

На мою долю оставалось волшебство.

Вернулись наши каравеллы радости и их спасительные гавани; замок Тристана причалил к венецианской набережной, засверкали аметисты, появились тени, дорогие для тех, кто любит приключение; возродилась душа книг, аромат чая, тяжелый запах хищников. Душа моего старого платья из китайского шелка, аромат лотоса и дымок опиума; призраки с пьяного корабля, напялившие на себя маски селедок.

— Я вижу, — сказал он, — вижу привал на краю майской ночи, браслеты из ягод боярышника на твоих детских запястьях. Новый год, туманный, красный и зеленый на морском берегу…

Из дней нашей юности, брызжущих счастьем, мы создали калейдоскоп роз, таких ослепительных, что на наших глазах выступили слезы, но мы продолжали смеяться. Бедные иллюзионисты, наши трюки оказались неудачными…