У пределов мрака

И он принялся рассказывать, как я нечаянно облил кипятком свои руки. Я почти не слушал его, так как не верил в эту историю. Получалось, что загадочному происшествию, случившемуся со мной тем вечером, невозможно дать научное объяснение? Мне казалось, что эта тайна продолжала вращаться вокруг меня, как жуткий спутник мрака. Чтобы поверить в нее, достаточно было увидеть встревоженные лица окружавших меня любящих людей…Тяжелые ставни из дубовых досок на окнах были закрыты, доктор сидел с мрачным решительным видом. Гертруда, никогда не бывшая святошей, молилась с мистическим рвением, то и дело вскидывая к святым ликам, мрачно блестевшим в свете свечей, руки скорее угрожающим, чем умоляющим жестом.

— Доктор, — спросил я его однажды вечером. — где я находился все эти пять лет?

Он с любопытством посмотрел на меня.

— Странный вопрос, Жак. Разумеется, ты был с нами все это время. Рядом с Гертрудой, и часто со мной, потому что я навещал тебя везде, где бы вы ни находились, приезжая немедленно по первому же зову Гертруды.

Я с признательностью пожал его верную руку.

— Вы не совсем поняли мой вопрос, доктор. Я хочу знать, где в это время находилось мое сознание, может быть, моя душа?

Он ответил вопросом на мой вопрос:

— Когда вы спите, когда видите сны, где в это время находится ваша душа, мой дорогой Жак?

— Пожалуй, вы правы, — серьезно ответил я, немного подумав.

Но доктор продолжал:

— Нет, конечно, я не прав, я ни в коем случае не стремлюсь доказать что-либо. Но я убежден, что в случившемся нет ничего особенного, тем более, ничего сверхъестественного… Во всяком случае, не больше, чем в многомесячной зимней спячке сурков или медведей.

Ему явно понравилась эта мысль, потому что он повторил ее:

— Да, не больше, чем в летаргическом сне сурков или медведей. И барсуков, — добавил он, подумав.

Потом он похлопал меня по колену

— А теперь я больше не хочу рассуждать о сложных вопросах. Хватит философствовать. Давайте позовем Гертруду, чтобы она приготовила нам грог с ягодами можжевельника и принесла наши трубки. Да, давайте побеседуем о длинных трубках из Гуды, окрашенных с добавкой яичного белка… Знаете, мне кажется, что это придает табаку привкус лесных орехов.

Я схватил его за руку.

— Доктор, — начал я, — мне кажется, что ребенок, родившийся слепым, чувствует, что заключен в большую пустую сферу. Он живет в ней, дышит в ней, его кормят в ней… Он вырастает и узнает все, что имеет отношение к нему и к его сфере. Следовательно, его нельзя счесть невежей или дикарем. И вот, однажды находится нужное ему лекарство, и он выздоравливает, обретая зрение. Он внезапно оказывается в мире, полном предметов и красок. Потом он через какой-то час опять теряет зрение, и его снова бросают в сферу и навсегда запирают в вечной темноте. Доктор, будет ли он вспоминать мир света, в котором очутился на короткий миг, и сможет ли он рассказать стенам своей тюрьмы о своем удивительном приключении?

Доктор, выглядевший встревоженным, опустил взгляд.

— Нет, он ничего не сможет рассказать, — задумчиво продолжил я. — Дело в том, что в его мозгу нет критериев для сравнения. В его памяти, существующей даже в совершенно ненормальных условиях, отсутствует такой эталон для сопоставления всего, что он видит и помнит, как сравнение. Он захочет крикнуть окружающему его мраку, что только что видел нечто, не похожее на постоянно окружающий его мрак, но окажется неспособным произнести хотя бы слово. Новые образы будут беспомощно блуждать в пустыне его мозга, безуспешно пытаясь найти словесное выражение увиденному.

— Тебе, наверное, стоит… — попытался перебить меня доктор.

— Прошу вас, позвольте мне продолжить, доктор. Разве вы не чувствуете, что я нахожусь в пропасти, куда вы безуспешно пытаетесь спустить лестницу или бросить веревку, чтобы помочь мне выбраться на поверхность? Но, несмотря на страстное желание сообщить о произошедшем, рассказать свою жизнь, прожитую за один час, моя тайна останется со мной, и только отзвуки непроизнесенных слов будут глухо отзываться в моем сердце. Но если предположить, что за этот час я испытал или удивительный восторг, или ужасную боль, то сохранятся ли у меня воспоминания об этом? Уверяю вас, они сохранятся.

Но, поскольку эти ощущения боли или наслаждения были абстрактными и переживались только в душе, я всего лишь смогу крикнуть, что пережил нечто печальное или радостное.

— Мой малыш, — сказал доктор, — я не хочу обижать тебя, но ты рассуждаешь не как юноша, которому скоро исполнится двадцать лет, а как пятнадцатилетний мальчуган, прочитавший тайком от своего доктора несколько умных книжек.

И к чему нас приведут твои рассуждения, мой мальчик? Эти метафизические шарады утомляют мозг и только портят нам такой приятный сегодняшний вечер.