У подножия вулкана

Париан!.. В этом названии ощущается древний мрамор и шторм у Кикладских островов. «Маяк» в Париане, как манит он мрачными ночными и рассветными голосами. Но консул (он взял еще правев, удаляясь от ограды) понимал, что выпил слишком мало и едва ли можно лелеять надежду туда добраться; впереди целый день, который таит в себе столько неизбежных... падений! Это было точное слово... Он едва не упал в ущелье, очутившись на его неогороженном краю — здесь оно крутым изломом спускалось к дороге на Алькапансинго, а ниже, за вторым изломом, тянулось дальше, рассекая наискось публичный сад, — где у владений консула образовалась короткая пятая сторона. Стоя над ущельем, он бесстрашно, вдохновляемый текилой, заглянул вниз. О ты, свирепая бездна, извечное поприще противоборствующих сил! Ты, могучая пучина, ненасытное, всепожирающее чудище, не смейся надо мной, хотя я готов низвергнуться в твою пасть. Поистине всюду наталкиваешься на это проклятие, эту вездесущую теснину, прорезающую весь город, даже весь край, местами глубиною в добрых двести футов, и на дне во время дождей якобы бурлит река, но ныне, хотя дна не видно, там наверняка разверста, как и всегда, неотвратимая преисподняя и гигантский нужник. Пожалуй, здесь еще не самое страшное место: при желании можно даже спуститься вниз, разумеется медленно, осторожно, изредка прикладываясь по пути к бутылке с текилой, и посетить Прометея в этой клоаке, где он, без сомнения, пребывает. Консул медленно продолжал путь. Теперь он вновь оказался лицом к своему дому, а также к дорожке, огибающей сад мистера Куинси. Слева, за их общей изгородью, теперь уже совсем близко, вдоль кустов шиповника, простирались зеленые куртины этого американца, орошаемые бесчисленными тоненькими шипящими шлангами. Ни одна лужайка во всей Англии не могла бы сравниться с ними гладкостью и красотой. Ощутив внезапный восторг и вместе с тем неодолимый приступ икоты, консул спрятался за кривое дерево, которое росло у него в саду, но бросало жалкую тень по другую сторону изгороди, прислонился спиной к стволу и задержал дыхание. Он воображал, будто столь нелепым способом ему удалось скрыться от мистера Куинси, который работал поодаль, но вскоре он совершенно забыл о мистере Куинси в трепетном восхищении перед его садом... Настанет ли когда-нибудь такое время и придет ли тогда спасение, если старый вулкан Попи покажется ему никчемней кучи шлака в Честерле-Стрите, и широкая даль, воспетая Сэмюэлем Джонсоном, дорога в Англию проляжет вновь через Атлантику его души? И как дивно было бы это! Как удивительно было бы сойти в Ливерпуле, снова увидеть сквозь дождь и туман его темную громаду, вдохнуть запах кож и кайргурльского пива — знакомые грузовые суда с глубокой осадкой и стройными мачтами все так же торжественно выходят из гавани в часы прилива, и железные груды скрывают матросов от плачущих на пристани женщин в черных платках: Ливерпуль, откуда во время войны так часто отплывали таинственные корабли на охоту за подводными лодками, имея приказ в запечатанном пакете, замаскированные под простые транспорты, которые в мгновение ока ощетинивались орудийными башнями, когда-то, давным-давно, их страшились подводники, а они бороздили ничего не ведающие морские...

— Доктор Ливингстон, если не ошибаюсь.

— Ик! — Консул вздрогнул от неожиданности, снова увидев совсем близко от себя, за изгородью, высокого, сутуловатого человека в рубахе цвета хаки, в серых фланелевых брюках, в сандалиях, подтянутого, безупречного, седоволосого, укрепившего здоровье на лучших водных курортах, который стоял с лейкой в руках и неприязненно смотрел на него через очки в роговой оправе. — А, Куинси, доброе утро.

— Что в нем доброго? — ворчливо отозвался этот отставной садовод и продолжал поливать цветы, которые были недосягаемы для брызжущих водой шлангов. Консул указал на свой сад, туда, где рос шиповник и валялась в кустах бутылка с текилой.

— Я вас увидел вон оттуда... Понимаете, я просто обследовал там свои джунгли.

— Что вы там делали? — Мистер Куинси взглянул на него, подняв глаза от лейки, словно хотел сказать: «Я видел все решительно, и я знаю все, потому что я — сам господь бог, и хотя господь бог постарше вас, он поднялся ни свет ни заря, у него достанет стойкости, если надо, а вы сами не соображаете, продрали вы уже глаза или нет, вас ведь всю ночь дома не было, но все равно, стойкости у вас нет, а вот я всегда найду в себе стойкость, меня, да будет вам известно, никто и ничто не сломит, уж это как пить дать!»

— Боюсь, между прочим, что это настоящие джунгли, — продолжал консул,— того и гляди, пожалуй, оттуда выедет сам Руссо, оседлавший тигра.

— Что такое? — сказал мистер Куинси и нахмурился, словно говоря: «А вот господь бог никогда капли не выпьет до завтрака».

— Оседлавший тигра, — повторил консул.

Мгновение сосед смотрел на него с холодной насмешкой, словно воплощающей в себе все бездушие материального мира.