У подножия вулкана

Теперь консулу удалось на миг убедить себя, что все действительно «в порядке». Ивонна наверное, спит: не надо ее беспокоить. И какое счастье, что он вспомнил про эту почти полную бутылку текилы: можно несколько прийти в себя перед новой встречей с нею, а там, на веранде, ему никак не удалось бы сделать это. В силу обстоятельств теперь пить на веранде очень уж затруднительно; хорошо, когда есть местечко, где можно выпить спокойно, в любую минуту, безо всяких помех и прочего... Мысли эти посещали его ум — который приветствовал их, как бы склоняясь в многозначительном поклоне с величайшей серьезностью, — а сам он, обернувшись, созерцал свой сад. И как ни странно, сад этот не казался ему уже таким «запущенным», как совсем недавно. Конечно, многое тут в беспорядке, но тем более очарования обретает все, что видит глаз. Вокруг была пышная, нетронутая зелень, и это ему нравилось. А поодаль красовались великолепные бананы в бесстыдном цвету, уже обреченном на увядание, изумительная жимолость, восхитительно стойкие груши, дынные деревья, обступившие бассейн, а за ними — дом, низкий и белый, весь оплетенный бугенвилеей, с длинной верандой, похожей на капитанский мостик, и все это, несомненно, являло собой зрелище идеального порядка, но, едва он нечаянно отвел взгляд, зрелище это неуловимо претворилось в какое-то подводное царство, в край плоскогорий и вулканов, который огромное лазурное солнце, дробясь и множась, озаряло с юго-юго-востока. Или нет, кажется, о северо-северо-востока? Он взирал на все это беспечально и даже восторженно, с затаенным «увы» (но это слово «увы» он невольно вымолвил вслух), закуривая сигарету, а потом, чувствуя, как алкогольная испарина выступает у него на лбу, пошел дальше по дорожке к ограде нового публичного сада, который вторгся в его владения.

В этом саду, где он не бывал с того дня, когда приехал Хью и когда он припрятал в кустах бутылку, заботливо и любовно ухоженном, были сейчас явные свидетельства незавершенных трудов: инструменты, и притом весьма необычные — смертоносный мачете, вилы престранной формы, которые как бы пронзали обнаженную душу кривыми, сверкавшими на солнце зубьями, — были прислонены к ограде и, кроме того, плакат, сорванный где-то или, быть может, новый, словно бледное, вытянутое лицо, смотрел на консула сквозь металлические прутья. «Le gusla este jardin?» — вопрошал он…

LE GUSTA ESTE JAHDIN? QUE ES SUYO? EVITE QUE SUS HIJOS LO DESTRUYAN![103]

Консул окаменел, глядя на эти черные вереницы слов. «Нравится вам этот сад? Почему он ваш? Мы изгоняем тех, кто разрушает!» Простые слова, простые и ужасные, слова, всепроникающие, доходящие до последних глубин твоего существа, слова, которые, быть может, прозвучат, как приговор, на Страшном суде, но почему-то они совсем не волнуют, разве что обдают неким вялым ознобом, холодной болью, как мескаль со льдом, который он пил в отеле «Канада» в то утро, когда уехала Ивонна.

Теперь он, однако, уже снова пил текилу — едва ли сам понимая, как это он успел так быстро возвратиться назад и отыскать бутылку. Ах, этoт тончайший букет со смолистым привкусом! Пускай на него смотрят, это уже было ему безразлично, он пил жадно, залпом — а на него действительно уже давно смотрел сосед мистер Куинси, который поливал цветы слева, в тени, около их общей изгороди, где рос шиповник, — снова повернувшись лицом к своему дому. Он чувствовал, что загнан в тупик. Рассеялось жалкое, обманчивое ощущение порядка. Над домом, где витали призраки запустения, не желая более таиться, дух попранной ответственности простер свои зловещие крыла. А за спиной у него, в том другом саду, судьба его вещала негромко: «Почему он ваш?.. Нравится вам этот сад? Мы изгоняем тех, кто разрушает!» Быть может, надпись означала не совсем то — порой консул, захмелев, плохо понимал испанский язык (или же все это написал не слишком правильно какой-нибудь ацтек), — но что-то в этом роде. Приняв внезапное решение, он снова зашвырнул бутылку в кусты и направился к публичному саду, стараясь придать непринужденность своей походке.