У подножия Саян

Эрес поднял глаза и едва не поперхнулся: рядом стоял Шырбан-Кок. Он вошел неслышно, и во всей его сутуловатой фигуре, сцепленных ниже живота руках было что-то виноватое и вместе с тем настороженное. Он даже слегка кивнул, будто клюнул, встретившись взглядом со своим постояльцем.

— Собираешься, стало быть, в район? Дело хорошее. — Шырбан-Кок покашлял в кулак.

«Все знает, все знает старая лиса». Но Эреса уже ничего не могло здесь удивить. Он ощутил наплывающую злую тяжесть и отложил ложку.

— Да, хорошее дело, — повторил хозяин и повертел у живота заскорузлыми пальцами, — умному дорога покорна, мир открыт... Да, что ж мы так... — Он озабоченно взмахнул руками и направился было к дверям.

Эрес понял: «За аракой».

— Обойдется... без прощальной!

Хозяин обернулся.

— Спасибо за кров. И за Агылыг. Поездка была полезна во всех отношениях...

Проходя мимо хозяина, остановился, сказал в упор, в мертвенно застывшее лицо:

— Гора с горой... Надеюсь, еще встретимся.

Когда вышел во двор, пожалел, что не высказался более определенно. Ничего, жизнь еще сведет их, расставит все точки.

Уже в дороге, трясясь в кузове попутной машины, он достал пакет. В нем оказалась тетрадка, исписанная знакомым почерком — округленные буквы, чуть в наклон. Сверху лежала записка:

«Эрес! Прочти этот дневник. Он тебе многое объяснит. Только, пожалуйста, не читай здесь, в Агылыге. Приедешь на новое место — там, если, конечно, выберешь время. В любом случае верни мне. Перешли с кем-нибудь, мы вряд ли встретимся».

Машину трясло, строчки прыгали перед глазами. Стоило больших усилий закрыть тетрадь. Ом свернул ее в трубочку и держал в руке. Чем дальше отъезжал от поселка, тем тревожнее становилось на душе. Чтобы сдержать волнение, не дать ему заполнить себя, стал напевать:

Эка важность! Ну и пусть!
Буду жить один на свете.
У меня, как и у птицы,
Тоже есть своя судьба.

Не было в песне ни печали, ни радости, ничего, кроме горьковатой отрешенности. Сдавило горло. Казалось, в машине едет его тень, а сам он, его мечты и мысли остались в Агылыге.

«Что со мной творится?.. Неудачник я, что ли?»

Стыдно было думать об этом. Вдали блеснула лента дороги. Тетрадь взмокла в руке. Смутное предчувствие овладело им: «Если все так плохо, зачем присылать дневник?» И мелодия песни, которую он снова забормотал, зазвучала веселей:

В Агылыгских степях
Я оставил ключ драгоценный.
Там у милой девушки
Любовь я оставил свою.
В степях Агылыга
Я оставил ключ драгоценный.
У красавицы милой
Я оставил сердце свое.

Машина взбиралась на подъем, урча и пофыркивая. Медленно вползала выше и выше и, как запряженный в арбу бык, вздрагивала при очередном усилии. Но вот и перевал. Начался спуск. Теперь машина, словно скакун, которому отпустили удила, легко мчалась по уклону.

Далеко впереди показались белые дома районного городка Шагонара, и Эрес решил: прочту на месте. Пусть будет так, как хочет Долаана.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Его оформили сразу. Короткий разговор с тем же главным инженером. Записка кадровику. И вот он — уже тракторист.

Он мог пойти в общежитие, но решил, что нужно денек побыть в тишине, в гостинице: — дневник Долааны не давал ему покоя.

В гостинице нашлась свободная комната на две койки. «Хорошо бы никого не подселили», — подумал Эрес.

Оставшись один, он сел к окну, еще раз перечитал письмо, потом принялся за дневник.

Уже с первых строк чувствовалось, что тетрадь эта — продолжение какого-то другого дневника. И Эрес подумал, вести дневник столь последовательно в течение многих лет мог человек настойчивый, с характером. Фразы были лаконичны, за каждой из них оживала Долаана с ее волей и непосредственностью.

«1940 год. 15 марта.

Эту тетрадь начинаю грустными словами.

Опять весна — пора обновления природы, время радости. А отца больше нет.

Школу пришлось бросить: надо помогать маме. Что поделаешь. Подать духом, конечно, нельзя, и я креплюсь. Все-таки нас двое. И может, настанет день, когда эта тетрадь запестрит веселыми строчками. Бред это. Я себя успокаиваю. Он очень любил жизнь, мой отец.

30 марта.

Весна. Горы сбросили снежные шапки. Вокруг нашего зимовья стало совсем черно. Земля дышит. Жаль, нет воды. Сегодня ходили с мамой далеко в горы, чтобы в тени багульника набрать снегу. Через три-четыре дня перекочуем в устье Агылыга на весеннюю стоянку.

2 апреля...

Наша собака ведет себя беспокойно, то и дело лает...

Мы с мамой лежим в темноте, она рассказывает мне всякие истории. Когда мы жили в устье Агылыга, вспоминает мама, пришла пора сеять, а ехать за семемами в соседний аул было опасно. Повсюду вспыхивали мятежи белых банд, не признававших революции.