У лодки семь рулей

Охваченный внезапным порывом, он выпрыгнул на откос, чтобы помочь крестьянину вытащить на берег лошадь. Смирная худая кобыла настороженно храпела, встряхивая гривой, словно предрассветный ветер вонзал в нее шпоры. Он вспомнил гибель отца и украдкой, дважды дернул за поводья, будто хотел раскроить лошади челюсть.

Городок на другом берегу еще искрился огнями. А здесь, на холмах, сожалея о чем-то, стенали ветряные мельницы.

Беспокойный Тежо казался неотделимым от ночи. Он был границей его мечты.

Сгорбленные фигуры пассажиров удалялись в сторону Лезирии. Подручный барочника мурлыкал все тот же напев, пытаясь продеть веревку в железное кольцо, чтобы лодку не отнесло течением в камыши. Желая отплатить за добро, Алсидес бросился ему на подмогу.

— Возвращайся, коли хочешь, — предложил перевозчик.

— Нет, спасибо. Я остаюсь…

— Зачем? — удивился подручный.

— Я иду в жизнь, — с гордостью ответил он.

И уверенно, будто дорога была уже определена, Алсидес распрощался с ними и стал карабкаться на холм. Взобравшись на вершину, он огляделся по сторонам, и взору его открылась бесконечная, бескрайняя равнина, сбрасывающая сумерки. Немая. Безотрадная. Утро уже шло по Лезирии, одинокое, робко ступая босыми ногами.

Одиночество страшило его. Он вспомнил, что именно здесь оставляли горожане бездомных собак и кошек. «Вот и меня так…» Он возмутился при этой мысли и крикнул: «Эй, люди!» Крик его задрожал в воздухе и растаял. Сидро мучил голод. Мучило сознание своей затерянности в этой бескрайней земле. И когда утро опустилось на его плечи и вдалеке, на тропинке, он завидел спутанную кобылу, он опрометью кинулся к ней и все звал, звал кого-то в тоске и смятении.

Тут-то и услышал он женский голос.

Глава вторая Тишина и голос

Притаившись среди тростников, скрюченных ив и кустарника, хутор был совсем неприметен для того, кто шел со стороны Тежо, даже если путник взбирался на холм, чтобы осмотреть местность. Словно что-то хоронилось там от чужих глаз — то ли его обитатели, то ли нищета сколоченного из досок и старых жестянок неказистого домишка, на крыше которого нелепый флюгер посмеивался над сумасбродством природы.

Подойдя ближе, можно было разглядеть, что хибарка лепилась к домику побольше, на открытой двери которого висела засохшая ветка эвкалипта — эмблема питейного заведения. Даже днем в лачугу входили на ощупь, спотыкаясь на щербатом полу, и, лишь привыкнув к полумраку, глаз различал колченогий столик с двумя покосившимися скамейками и стойку в глубине, загораживающую подход к двум бочкам, на которых возвышался бочонок поменьше — с водкой; на стенках его была намалевана дородная, чуть косящая Республика во фригийском колпаке, с облезлым носом. Задержавшись на ней, глаз обнаруживал и все остальное: полку с пачками табака, курительной бумагой и спичечными коробками, керосиновую лампу, свисающую с потолочной балки, и решительный девиз таверны — «Не отпускаем в кредит, и кот не пищит» — с мрачным котенком в углу плаката, засиженного мухами и осами.

Слева к домишке был кое-как пристроен навес из веток и жердей эвкалипта, где стояли еще один стол и две скамьи, справа находилась кузница, а на задворках — хижина из тростника; в ней спали Жоан Добрый Мул и его подруга Мариана, чей голос услышал Младенец Иисус, — это она взяла его за дрожащую руку и привела сюда.

— Ты заблудился, паренек?

Он глянул на нее, все еще испуганно, и улыбнулся, пожав плечами.

На всю жизнь запомнился Алсидесу этот голос низкий, бархатный, точно созданный для задушевной беседы, он становился чуть хрипловатым, когда она говорила шепотом, а едва повышала тон, звучал резко, задиристо, словно рассекал воздух.

— Куда путь-то держишь? — спросила она.

— Все равно куда, — ответил парнишка. — Я иду в жизнь…

— А где ж твои пожитки?

— Вот все, что у меня есть. — И он раскинул руки, чтобы показать мускулистое тело.

— Прямо скажем, не густо…

Женщина опустилась на скамейку под навесом, а паренек остался стоять, разглядывая лачугу.

Через мгновение оттуда вышел худой старик с водянисто-голубыми глазами. Он шел расхлябанной походкой, словно у него были развинчены все суставы. Мул ударил его копытом, раздробив челюсть, — ему он и был обязан своим прозвищем, и на лице у него застыла вечная гримаса, будто он отведал чего-то горького.

— Кто это? — осведомился Добрый Мул, кивнув в сторону Алсидеса.

— Венгерский король. — И она расхохоталась, а на левой щеке у нее заиграла задорная ямочка.

Старик пригладил курчавый обкуренный ус цвета сена и подошел к Алсидесу, уставясь на него подслеповатыми глазками, но больную роговицу заволокли слезы, и только в голосе прозвучала угроза:

— Что тебе здесь надо?

Паренек переминался с ноги на ногу и смотрел на них обоих, словно ждал, что кто-нибудь подскажет ему ответ; затем произнес чуть слышно:

— Ничего! Ничего не надо!..

— Гм! — промычал старик, раздраженно кашляя. — Дьявол побери этот распроклятый кашель! Если тебе здесь нечего делать, катись отсюда, пока цел. Или ты здесь что потерял?