У каждого в шкафу

Черная голова ничего не ест и почти ничего не пьет — буквально всполошилась странным поведением брата с сестрой: как это может быть — пропустить собственный день рождения. Переглядывается с белой, белая с необъяснимым криком: «Художника обидеть может каждый» — тянется рюмкой к раздаче спирта. Куратор курса умник Петров снисходительно улыбается.

Дядя Федор взволнован тоже, что-то случилось, что-то с его ненаглядной средне-русой умницей и красавицей, но ему наливают еще пятьдесят: выпей и успокойся, что ты как маленький.

Вместе с «World In My Eyes» от «Depeche Mode» вечеринка выплескивается из комнаты: 9 метров — это мало, ау-у-у-у, «People Are People», все сюда, там на фиг не развернуться насчет потанцевать, э-э-э-э-эй, люди, двигайте к нам, девчонки, ча-а-а-ао…

Тут они и появляются в конце коридора, близнецы и виновники торжества, Боб ведет под руку свою сестру, в ярко-желтых джинсах-резинках и свободном свитере с горлышком. «Го-осподи, когда это Танька так раскабанела, вот это да», — думает Петров, он оскорбительно трезв. Извинения, поздравления, поцелуи, раздача подарков, штрафную, близнецам штрафную, нет-нет, наливай по полной. Дядя Федор почти счастлив, не исключено, что ему удастся и потанцевать со средне-русой, он на это надеется.

«Я не Ромео, ты не Джульетта, но почему все в мире против на-а-а-ас?» — взволнованно и громко интересуется в магнитофоне Кузьмин.

Черная голова не знает. Куратор курса умник Петров глянул в ее сторону один раз, когда пролил ей на юбку идиотского розового «Юпи». Черная голова вежливо отстраняет румяного и свежего, как молодой опенок, Витечку и проходит в комнату, 9 метров, это мало, кто спорит, какое-то время просто смотрит в окно, в середине мая темнеет поздно и еще хорошо различимы новые листы березы и вот этой рядом, осины, что ли, как же я счастлива, с усилием вспоминает она.

Дядя Федор песню одобряет вряд ли, он поклонник тяжелого металла, летом ездил на рок-фестиваль в Москву, Джон Бон Джови лично расписался ему на синей болоньевой куртке, он смотрит на средне-русую с тарелкой в руках и рад самому факту ее существования.

Белая голова пожирает глазами невозмутимого, бесконечно прекрасного и вечно недоступного Боба, его волчья ухмылка, ах.

Часа через четыре белая голова пойдет по коридору на цыпочках.

Родители предупреждены, все кругом спят, белая в тельняшке, откуда-то прибилась эта тельняшка, полоска белая, полоска черная и ни фига не голубая, надушена сладкими духами «Шалимар», полфлакона вылила, смелость, смелость, смелость, повторяет про себя, идет по коридору. А еще: «Боишься — не делай, а делаешь — не бойся», — постоянно говорит отец, белая голова открывает Бобкину комнату номер 407, перебирается на своих усталых уже цыпочках к его кровати, снимает тельняшку, голая немного фосфоресцирует в темноте, ведьма, трогает себя для поддержания духа за твердый сосок, знакомое тепло разливается в груди, откидывает Бобкино стеганое ватное одеяло, закрыв глаза, ныряет в постель, смелость, смелость, смелость… натыкается рукой на еще одну женскую грудь.

— Танька? Ты что тут делаешь? — Ну надо же что-то сказать.

— У нас в комнате накурили кошмарно… мы спим здесь, у Бобки… а Бобка с Федором — там, у нас, — басит спросонья испуганная средне-русая голова, мягко отодвигая от себя горячее подругино тело.

Белая голова хватает с полу трясущимися руками скомканную тельняшку, на хрен надевать, все спят, и вообще, по фигу, выпрыгивает за дверь, куда угодно отсюда, в деревню, к тетке, в глушь, в Саратов, и какого хуя я еще живу.

На подоконнике напротив сидит Боб и, кажется, курит. Своими фисташковыми глазами отрешенно смотрит на нее, абсолютно голую.

«Интересно, видит ли он меня, видит ли он меня?» — думает белая голова.