У истоков Третьего Рима

– В память о герое Угры Иване Младом освобождение из неволи его единственного сына, безвинного страдальца, на небесах засчитывается. Засчитается тебе, государь на небесах, поверь мне. А в противном случае может и лихо по божественному промыслу выйти. Вроде как худо царевича скрывать от глаз людских в тесной мрачной темнице, без света солнечного дни свои, что неотличимы от ночи коротать. Не божеское это занятие над достойным человеком зло учинять, когда этот человек рвался в бой с литвой поганой вместе с полками князей Шемячича и Стародубского, готов был за своего славного деда ради славы Москвы голову сложить…

Василий недовольно и высокомерно смерил Холмского тяжелым немигающим взглядом. Он уже тихо ненавидел их обоих, воинственного пленника и его добровольного высокопоставленного защитника. Помнил хорошо дни счастья племянника и своего собственного уничижения, опалу прежнего главы думы Патрикеева, стоявшего горой с казненным Ряполовским за Дмитрия-внука в страшном династическом противостоянии. Помнил и восшествие на освободившееся место Патрикеева самого Холмского, поддерживавшего тогда царицу Софью и Василия. И вот новый глава думы Холмский хлопочет о смягчении наказания Дмитрию, лезет со своими назойливыми советами высвободить царевича из заключения, взять даже его в казанский поход под свою руку, бьет на жалость молодого государя. Как это называется? Может, они, все знатные московские бояре давно снюхались с Дмитрием и только жаждут согнать с престола Василия и посадить туда сына покойной честолюбивой Елены Волошанки?.. А его, дядюшку Василия, к ногтю ради будущей славы племянника?.. Накось выкуси, жалостливый шурин! Заметался ты думский голова, то ты против царевича, то за него хлопочешь. И это в лихое время измены казанского царя.

– А не кажется ли первому боярину, что есть более важные дела в нашем государстве? Не кажется ли ему, что измена казанская требует московской мести в первый черед, а далее идет литовский вопрос с сохранением союзнических отношений Москвы с Крымом… А остальное может и подождать, в том числе и снятие опалы с Дмитрия не к спеху, приложится к основным первоочередным делам. Не так ли, дорогой князь Василий?..

Холмский помрачнел ликом, насупился и засопел. Ему свысока, как выскочке-мальчишке указали на его истинное место и положение, на исполнение главных первоочередных обязанностей, от которых главе думы нельзя никак не убежать, ни уклоняться.

– Государь… – Холмский хотел снова что-то ввернуть жалостливое и душещипательное про освобождение Дмитрия даже в круговерти неотложных казанских и литовских дел. Но только рубанул с досады ладонью, как саблей, воздух. – Казань так Казань…

– Вот и сошлись в едином мнении государь с первым боярином насчет главного дела… – Высокомерно улыбнулся одними уголками губ Василий. – Есть у тебя, Василий, шанс отличиться, как, впрочем, и помочь моему племяннику, за которого ты ходатайствуешь…

– Это как?. Если это как-то поможет узнику, я готов. Приказывай, государь, что мне делать? – спросил в лоб с присущим ему прямодушием Холмский.

Василий негромким ровным голосом пересказал первому боярину печальные новости, которые только что привез гонец из московского войска, приготовившегося к осаде Казани. Конная и пешая рать, возглавляемая братом Василия Дмитрием, воеводами Бельским и Шеиным, князьями Курбским, Палецким и Ростовским, вышла в конце мая на берег Волги близ Казани. В жаркий день уставшее от похода московское войско во время первой же лобовой стычки с обороной казанцев не заметило, как в тыл им исподтишка зашла конница татар и ударила по обозам и арьергарду, отрезав войско от судов и смешав московские построения и порядки. Множество русских оказалось зарубленными острыми татарскими саблями, еще больше попало в позорный плен, а сколько потонуло в топком Поганом озере на подступах к Казани, уже неведомо никому кроме Господа.

Вот и предложил государь Василий своему первому воеводе Холмскому тут же, прямо сегодня отправляться в поход, пойти посчитаться с казанскими татарами и добыть Москве славную победу после тяжкого нелепого поражения у стен Казани его брата Дмитрия, не сильного в воинском деле. Холмский понимающе кивнул головой, выражая согласие с планами своего государя. Потом с умоляющими глазами поглядел на Василия и сказал тихим проникновенным голосом, в котором смешалось отчаяние, жалость и вера в милосердие государя.

– Сегодня же выступлю, государь. Непременно. Только прикажи отпустить со мной в поход царевича Дмитрия. Верю, как никто, что он сейчас готов сражаться за Русь святую против мятежных Казанцев, за своего государя-дядюшку. Отпусти его со мной в казанский поход. Делом и, если надо, кровью докажет царевич Дмитрий верность Руси и ее государю. Увидишь, государь, мы с ним быстрее татар победим. – Холмский, словно для усиления значимости своих слов, рубанул широкой ладонью по воздуху и внимательным пронизывающим взором окинул Василия.

Тот, выждав многозначительную паузу, легонько усмехнулся и, растягивая нарочито слова, сказал: