У бирешей

«Значит, Рак, Надь и Анна. Надь любит Анну (как вы уже поняли), а Анна — Надя, — он искоса взглянул на меня. — И каждое утро, в десять часов, этот бычина с горбом прикатывает на своем тарахтящем мотоцикле, слезает с седла, прислоняет драндулет к стене моего сарая, отстегивает прищепки на штанинах и сует их в карман, — он делал ударение на каждом отдельном слове. — Вы только представьте, я, Рак, — продолжал он, — сижу на своей собственной кухне, жду — и поначалу еще надеюсь (хоть и сомневаюсь): может быть, сегодня все-таки обойдется без ежедневной нервотрепки. Вынужден признать: в глубине души я от подобных происшествий все-таки переживаю. Короче, я жду. То ли мне почудилось, думаю я, то ли это его мотоцикл рычит вдали. Да, это он. Я слышу его издалека. Анна готовит капусту. И ничего не слышит. У Анны плохой слух. Она замечает его намного позже меня. Не понимаю, отчего Святой Старец, на худой конец, не мог дать мне ее испорченный слух, а ей мой, хороший!» — заметил крестный.

«Значит, дальше. Он подъезжает. Он уже совсем близко. Я начинаю нервничать. Глухое рычание мотоцикла, которым он нас, так сказать, приветствует заранее. Мне хочется встать. Я уже готов. Тут бы и у животного терпение лопнуло! Господи Боже мой, да статочное ли дело, что она его до сих пор не слышит? Получается, такое возможно. Я наконец встаю. Она — с удивленным видом! — на меня смотрит, так что я сразу усаживаюсь опять. Такие у нас правила игры: я могу уйти только тогда, когда она пожелает. Итак, Анна готовит, Надь с оглушительным треском минует поворот внизу под холмом; кухня содрогается от грохота; я нервно ерзаю на стуле. И тут — наконец-то! — она его тоже слышит. Посмотрели бы вы хоть раз на это зрелище! — воскликнул крестный. — Сначала весь дом должен затрястись, а потом и Анна услышит! Только теперь — и то с таким видом, будто где-то далеко послышался неприметный, безобидный звук, пожалуй, способный навести кого-то на какие-то мысли, — только теперь она прислушивается, склонив голову набок, только теперь она взглядывает на меня. Что-то в выражении ее глаз изменилось. В них появляется решительный, самоуверенный блеск. “А она меня вообще еще видит? — спрашиваю я сам себя. — Жив я, на самом деле, или уже умер?” Но раньше, чем я могу дать ответ на эти вопросы, раньше, чем они до конца складываются в моем мозгу, Анна стряхивает с себя приступ рассеянности и — с таким видом, будто ей вдруг пришла на память какая-нибудь банальная, повседневная вещь, — говорит, поторапливая меня: “Будь так добр, сходи к Штицу и принеси мне что-нибудь”. Она говорит “принеси что-нибудь”, даже не говорит, что именно! Она снимает передник. Стоя передо мной. Я только киваю. Как спугнутый вор, я убираюсь из дома через заднюю дверь. Там я стою, ожидая, пока все кончится».