Тысяча лун

Джуда Монди, маленький десятник, сражался с рабочими, которые не желали работать. Он надувался от гнева. Как дохлая овца на обочине, на солнцепеке. Он крепко упирался ногами в землю перед мужчинами вдвое больше его ростом и плевался ядом им в лицо – во всяком случае, в направлении их лиц. Они ахали при виде такого пыла.

– Если вам платят полдоллара в день за работу, то уж делайте эту работу! Чертовы лентяи, отпрыски диких кошек!

– Чертовы лентяи, отпрыски диких кошек, – снова шипел он дрожащим белоглазым. На вольноотпущенников шипеть не приходилось – они были безумно рады любой работе.

– Десятник помнит, кто у него работал во всю силу! В этом слава и богатство рабочего. Никто не любит работника, что прячется в сарае, лытая от дела, – ведь за него должен потеть кто-то другой!

Такова была его короткая проповедь.

За несколько недель пепелище очистили от всего, что напоминало об адском пламени, деле рук Зака Петри, – от пепла, обугленных брусьев, тысяч вещей, покореженных огнем, шатких балок, поврежденных стен и закопченной мебели.

Время от времени законнику Бриско бывало трудно решиться. Он вперился в почернелый труп огромного шкафа, когда-то стоявшего на кухне.

– Пятьдесят лет прослужил, – тяжело произнес Бриско.

Полки шкафа, некогда содержавшие в себе формы для желе, начищенные ярче солнца кастрюли и сверкающие сковородки для запекания целиком мяс и рыб, теперь запеклись сами; дерево прогорело и стало тоньше облатки. Лана Джейн Сюгру стояла у локтя Бриско и тихо плакала, заламывая крошечные ручки, словно просительница-свидетельница в пользу обвиняемого.

Законник Бриско положил на одну чашу весов долгую верную службу шкафа, на другую – черную развалину, которую тот представлял собой нынче, и приказал вынести его на лужайку перед домом. Шкаф, шатающийся в ужасе от такого внезапного изгнания, был четвертован и сожжен.

Строительство дома – это сплошные числа. Числа, подобные песенкам, числа, подобные птичкам. Маленький рай из чисел. Рядом с законником Бриско мне почему-то казалось, что все станет лучше, мое сердце исцелится и мы сможем мужественно смотреть в прошлое на беды, постигшие нас, и в будущее – с толикой надежды. Но конечно, на самом деле никакого прошлого, настоящего и будущего не существует, как хорошо знала моя мать. Есть только туго свитый обруч, вращающийся на месте, сам в себе, снова и снова. Истина зарыта в землю, так глубоко, что никакой мальчишка не сможет прокопать к ней ход. Так глубоко, что никакой мул с фонарем на голове не сможет войти в ее пещеры.

Глава шестнадцатая

Тем временем Теннисон Бугеро снял со стен своей комнаты все рисунки и сложил из них костер позади хижины. Розали была очень огорчена.

– Поди поговори с этим дураком – ты единственная, кого он слушает, – сказала она мне.

– Розали, он тебя слушает прежде всех остальных.

– Может, давно так было, давно так было, но теперь он идиот, и он слушается тебя.

Я не думала, что Теннисон идиот, но не стала возражать. Я в самом деле любила сидеть с ним и разговаривать. Я уверена, он понимал, что именно ради него провели рейд на Зака Петри. Впрочем, насчет этого я тоже отчасти ошибалась.

Потом Теннисон начал рисовать снова. Теперь он изображал гигантского кролика, нападающего вроде бы на человека. Розали привела меня посмотреть на рисунки, развешанные по стенам. Она качала головой и едва не плакала.

– Я боюсь, что у него голова взорвется и мне придется подбирать мозги, – сказала она.

В тот вечер мы отдыхали на веранде, и Томас Макналти рассказывал Лайджу Магану истории, которые тот уже знал, но оттого наслаждался ими еще больше – об их приключениях времен войны. Я подошла к Теннисону, он сидел один, отдельно от всех, в тени. Я рассказала ему, что, когда я была маленькая и жила в Вайоминге, в племени всегда был особый человек, который рисовал так называемую зимнюю повесть, нечто вроде истории в картинках о том, что случилось с племенем за весь год. Я объяснила, что лакота не знали письменности и оттого рисунки были очень важны. Я спросила, не скрывается ли в его рисунках с кроликами какая-то история. За моими словами стояло убеждение, что он не сумасшедший. На самом деле я просто хотела доказать это Розали, чтобы она успокоилась.

Теннисон встал и жестом показал, чтобы я следовала за ним. Он взял фонарь, висевший на древнем крюке, и мы пошли к нему в комнату. Там он стал светить на рисунки, один за другим, а потом поглядел на меня, будто думал, что любой дурак должен понять их значение.

– Почему кролик нападает на человека? – спросила я.

В ответ он выпрямил два пальца и прижал их к верхней губе. Меня это никак не просветило. Он с поспешностью обиженного ребенка бросился к столу, сунул другую руку в склянку красной краски и мазнул себя по лицу с одной стороны. Потом снова прижал два пальца к губе и стал изображать яростные удары. Я все еще не понимала, и он стоял передо мной, как охотничий пес, которого загоняли до того, что он больше не может бежать. У него был такой усталый вид, будто его ноги не держали.