Тысяча душ

- Только пятнадцать лет и жил, а тут и умер! - сказала старуха в раздумье.

Калинович молчал.

Опять незаметная улыбка промелькнула на губах князя, и он взглянул на Полину.

- Не скучаете ли вы вашей провинциальной жизнию, которой вы так боялись? - отнеслась та к Калиновичу с намерением, кажется, перебить разговор матери о болезни.

- Monsieur Калинович, вероятно, не имел времени скучать этот год, потому что занят был сочинением своего прекрасного романа, - подхватил князь.

- Этот роман написан года два назад, - сказал Калинович.

- А вы давно уж занимаетесь литературой? - спросила Полина.

- Да, - отвечал Калинович.

- Стало быть, вы только не торопитесь печатать, - подхватил князь, - и это прекрасно: чем строже к самому себе, тем лучше. В литературе, как и в жизни, нужно помнить одно правило, что человек будет тысячу раз раскаиваться в том, что говорил много, но никогда, что мало. Прекрасно, прекрасно! повторял он и потом, помолчав, продолжал: - Но уж теперь, когда вы выступили так блистательно на это поприще, у вас, вероятно, много и написано и предположено.

- Предположений много, но пока ничего нет еще конченного в такой мере, чтоб я решился печатать, - отвечал Калинович.

- Прекрасно, прекрасно! - опять подхватил князь. - И как ни велико наше нетерпение прочесть что-нибудь новое из ваших трудов, однако не меньше того желаем, чтоб вы, сделав такой успешный шаг, успевали еще больше, и потому не смеем торопить: обдумывайте, обсуживайте... По первому вашему опыту мы ждем от вас вполне зрелого и капитального...

Калинович поклонился.

- Ей-богу, так, - продолжал князь, - я говорю вам не льстя, а как истинный почитатель всякого таланта.

- Как, я думаю, трудно сочинять - я часто об этом думаю, - сказала Полина. - Когда, судя по себе, письма иногда не в состоянии написать, а тут надобно сочинить целый роман! В это время, я полагаю, ни о чем другом не надобно думать, а то сейчас потеряешь нить мыслей и рассеешься.

- Особенную способность, ma cousine, я полагаю, надо иметь, - возразил князь, - живую фантазию, сильное воображение. И я вот, по моей кочующей жизни в России и за границей, много был знаком с разного рода писателями и художниками, начиная с какого-нибудь провинциального актера до Гёте, которому имел честь представляться в качестве русского путешественника, и, признаюсь, в каждом из них замечал что-то особенное, не похожее на нас, грешных, ну, и, кроме того, не говоря об уме (дурака писателя и артиста я не могу даже себе представить), но, кроме ума, у большей части из них прекрасное и благородное сердце.

- А сами, князь, вы никогда не занимались литературой, не писали? спросил скромно Калинович.

- О боже мой, нет! - воскликнул князь. - Какой я писатель! Я занят другим, да и писать не умею.

- Последнему, кажется, нельзя поверить, - заметил в том же тоне Калинович.

- Действительно не умею, - отвечал князь, - хоть и жил почти весь век свой между литераторами и, надобно сказать, имел много дорогих и милых для меня знакомств между этими людьми, - прибавил он, вздохнув.

Разговор на некоторое время прервался.

- С Пушкиным, ваше сиятельство, вероятно, изволили быть знакомы? начал Калинович.

- Даже очень. Мы почти вместе росли, вместе стали выезжать молодыми людьми в свет: я - гвардейским прапорщиком, а он, кажется, служил тогда в иностранной коллегии... C'etait un homme de genie...* в полном смысле этих слов. Он, Баратынский{128}, Дельвиг{128}, Павел Нащокин{128} - а этот даже служил со мной в одном полку, - все это были молодые люди одного кружка.

______________

* Это был гений... (франц.).

- Я не помню, где-то читала, - вмешалась Полина, прищуривая глаза, что Пушкин любил, чтоб в обществе в нем видели больше светского человека, а не писателя и поэта.

- Как вам, кузина, сказать, - возразил князь, - пожалуй, что да, а пожалуй, и нет; вначале, в молодости, может быть, это и было. Я его встречал, кроме Петербурга, в Молдавии и в Одессе, наконец, знал эту даму, в которую он был влюблен, - и это была прелестнейшая женщина, каких когда-либо создавал божий мир; ну, тогда, может быть, он желал казаться повесой, как было это тогда в моде между всеми нами, молодежью... ну, а потом, когда пошла эта всеобщая слава, наконец, внимание государя императора, звание камер-юнкера - все это заставило его высоко ценить свое дарование.

- У Пушкина, я думаю, была и другая мерка своему таланту, - заметил Калинович.