Ты умрешь влюбленной

– Нет, берега там нет, – возразил Даниель, продолжая поддерживать Веру под локоть. – Она лежит прямо на поверхности моря. И ангелочков не три, а пять.

Ему и занудой быть дивно шло. Вера открыла глаза, посмотрела на него искоса, приподняв бровь.

– Верно, позапамятовала. – Она убрала руку с плеча Даниеля. – В картине есть все, чтобы быть потрясающей, но, увы, ничто в ней воображение не потрясает. Она плоская, как стекло. Или я ничего в этом не понимаю.

– Согласен. А что до «Впечатления» Моне?

Они вошли в распахнутые ворота парка и углубились в аллею из опушенных свежими листочками каштанов. Некоторые деревья начали цвести, в воздухе пахло романтикой, любовью и безграничным счастьем.

– Я видела ее в музее Мармоттан-Моне. И, признаться, удивилась ее… неаккуратности. Крупные, нервные мазки, диск солнца с четким контуром, будто ребенок рисовал, кривые мачты-кресты, лодочки, больше похожие на кляксы. Но полотно притягивает своими красками. Стоишь перед ним и ловишь себя на мысли, что дорисовываешь его, ты внутри и пытаешься дополнить. Оно производит… впечатление, будоражит, не оставляет равнодушным.

– Поэтому арт-критик и журналист Луи Леруа и назвал картину «Впечатлением». Он сказал, что обои и то выглядят законченней. С тех пор художники поняли, что рисунок неважен, важно впечатление… Так появились впечатлинисты, или импрессионисты. Им не было места в Парижском салоне, поэтому возникла другая выставка – «Салон отверженных», куда начали стекаться художники-революционеры. Они были бедны, их полотна никто не покупал, но они произвели переворот в искусстве. Настоящие первопроходцы! Холодные полотна вроде кабанелевской «Венеры» постепенно выходили из моды, а после появления искусства фотографии, после Первой мировой войны, и вовсе остались навеки лишь тенью в истории.

– Это я худо-бедно понимала, – сузила глаза Вера. Она была потрясена, но решила, что лучше скрыть это, а то ее собеседник совсем зазнается. – Но как мы докатились до «Черного квадрата»?

– Дорогой, идущей через фовизм, пуантилизм, экспрессионизм, кубизм, футуризм, абстракцию. Малевич называл свою живопись супрематизмом – абстракция в плоскостях и цвете. И, в принципе, можно сказать, что этот стиль вышел из кубизма. Малевич писал много картин, очень похожих на полотна Пикассо. В поисках своего стиля пропустил сквозь себя опыт множества художников и разные «измы».

– И все же не понимаю, как можно от милых путти над красивой женщиной перейти к размашистым мазкам, неровной кисти Моне и Мане, а потом и вовсе… к картинам Кандинского.

– Кандинский был синестетом.

– Позвольте уточню, – не удержалась Вера, которая тоже хотела произвести впечатление интеллектуала, – точнее, страдал синдромом Шерешевского, когда человек при раздражении одной сенсорной области мозга получает отклик в другой.

– У вас диплом психолога, – склонил голову Даниель, отдавая должное ее знаниям. – Но художник назовет такой феномен не синдромом, а даром – видеть цвета звуков и слышать звуки цвета. Поэтому живопись Кандинского музыкальна. Любой, кто не обладает способностью синестета, при долгом разглядывании полотен этого гениального русского художника может услышать мелодию его рисунков. Вы видели Кандинского вживую?

– Да, в Третьяковке, когда бывала в Москве. Но, увы, его живопись для меня молчит.

– «Я нарисую это за десять минут, а я – за пять», – с горечью проронил Даниель. – Это самая распространенная характеристика работ Кандинского среди обывателей. Но мало кто знает: его перу принадлежат труды о том, как именно работает живопись, что стоит за формой и цветом. Он первый художник, который пытался с помощью математики разобраться в восприятии человеческим разумом цвета, контрастов и форм. Он пытался вскрыть механизм, как формируется то самое, открытое Клодом Моне, впечатление. Это не просто выброшенные на холст кляксы, а четко выверенные схемы, знания, разбитые на таблицы, продуманность. Он называл цвет клавишей, человеческий глаз – молоточком, а душу – многострунным роялем.

– Правда? Как поэтично! – вырвалось у Веры с придыханием. Мысленно она пыталась вернуться в Третьяковскую галерею, чтобы еще раз увидеть те странные полотна, которые создавал этот непонятый ею художник. Не просто пролитая краска…

– Правда! Неужели вы думаете, что человек, который вот-вот должен был закончить юридический факультет, бросил диссертацию ради живописи, учился в Мюнхенской академии художеств, преподавал в Советском Союзе, работал в «Баухаусе»[11], будет бездумно разбрызгивать краску по холсту, никак это не объяснив?