Ты умрешь красивой

– Смотри! Что ты видишь?

– Сад Тюильри…

– Верно. И?

– Лувр и колесо.

– А что ты еще видишь?

Вдруг ее расфокусированный от неги и вина взгляд выхватил из предвечерней дымки несколько крошечных фигур. Они двигались стройным рядом по широкой аллее в сторону фонтана. Стояли по двое… Вера напряглась, усиленно всматриваясь в это странное шествие. Наконец она смогла различить средневековые платья, развевающиеся плащи. Потом стали четче видны парики, широкополые шляпы с перьями и тонкие иглы шпаг, бьющихся о сапоги с широкими раструбами.

Вера перевела недоуменный взгляд на Эрика. Он улыбался загадочно и туманно, будто следил, какое впечатление произвел на подругу, в то же время наслаждаясь зрелищем.

– Это что? – непонятно почему заплетающимся, тяжелым языком спросила Вера. – Костюмированное шествие?

– Это призраки Тюильри. Они здесь давно… очень давно. Но не всякий может их видеть.

– Серьезно? Ты говоришь, что это призраки? Это что… королева Марго?

Он усмехнулся.

– Как раз королевы у них нет… Но ты могла бы ею стать.

– Я?

Веру пробила странная дрожь. Она вдруг осознала нереальность происходящего. Белые стены спальни Эрика, покрытые тонкой лепниной, стали прозрачными, темная кирпичная кладка над кроватью показалась ей огромным склепом, высившимся посреди комнаты, свисавшая с потолка резная люстра тоже потеряла очертания, словно ее обвила паутина. Она подняла голову и взглянула в лицо Эрика, прижимавшего ее голое тело к своей белой рубашке, расстегнутой на груди. Он смотрел в окно, взгляд устремлен поверх ее волос, а в глазах такой туман, будто повидали эти глаза тысячи и тысячи лет. Быть может, даже… именно он писал кодекс Хаммурапи, о котором так самозабвенно рассказывал в Лувре. Он, что же… сам Сатана?

– Им нужна вера… – неожиданно глухо проронил он по-русски. Акцент был очень разительный: или он долго заучивал эту фразу, или… так мог говорить Воланд, изображающий иностранца.

Он мотнул головой и продолжил уже по-французски:

– Сотни лет они бродят вокруг Лувра в надежде обрести Веру. Это погибшие гугеноты в Варфоломеевскую ночь, те, к кому королева-мать подослала убийц, на чьих костях выстроила дворец Тюильри, свою власть… Им нужна Вера. Им нужная своя королева.

– Я должна ум-мереть для этого? – Ее била дрожь, стало неожиданно холодно. Но в то же время страх будто становился чем-то материальным, отделялся от нее, оставляя странную решимость сказать «да». Она и прежде это испытывала, когда он заставлял ее изображать картины – страх и отрешенность идущего на эшафот за великую идею, точно дуэт скальпеля и притупляющего чувства наркотика.

– Нет, наоборот. Ты должна жить. И ты выживешь. Я это знаю. Такой, как ты, я еще не встречал. Ты особенная…

– Как… Маргарита для Воланда?

– О да. – Он улыбнулся. – Булгаков знал, о чем писал.

– А ты, выходит…

– Молчи. Ничего не говори сейчас. Смотри!

Он обхватил ее подбородок, заставив наблюдать немой спектакль в саду Тюильри.

Вера увидела, как фигуры расступились. В центре стояла девушка с длинными, свисающими до талии волосами, цвет которых не различить с такого расстояния. Ее заставили встать на колени перед чем-то, похожим на пень. Когда ее голова легла на него, Вера поняла, что это плаха, и с криком проснулась.

На следующий день она плохо все помнила, будто накануне сильно напилась, и не вина, а виски или даже текилы.

Дни по-прежнему проходили в прогулках по городу. Днем Эрик не выпускал своего внутреннего Мефистофеля. Они бродили по набережным, сидели на теплых камнях, свесив ноги к воде, слушали уличных музыкантов, разглядывали людей. Он улыбался ей, держал за руку, рассказывал что-то занимательное из истории, о художниках, о королях, о Лувре.

Никогда Вера так остро не ощущала жизнь. Она впитывала наслаждение быть здесь и сейчас, точно сок мягкого, созревшего и яркого, как солнце, персика. Для этого не требовалось никуда бежать, ничего снимать, зависать в телефоне. Внезапно она обрела смысл бытия, и предметы вокруг перестали казаться симулякрами. Она стала острее чувствовать жизнь и ценить ее. Возможно, потому, что глубоко в ее подсознании поселилась мысль: в скором времени ей придется все поставить на карту. Все это! Эти удивительные оживленные улицы, звуки проезжающих мимо машин, пение птиц в ветвях платанов, плеск воды в Сене, эфемерное присутствие странного человека, который вызвался быть для нее проводником на ту сторону Леты…

Она знала, что скоро должна пройти по лезвию.

Эти странные призраки в саду Тюильри были такими же полноценными существами, они принадлежали этому миру. И она должна соединить два мира, даровать всем покой.

Иногда Эрик уходил, оставлял ее в парке или в садике, усадив на расстеленной скатерти для пикников в красную и белую клетку. Вместе со встречей с ней ему явилась история, и он вынужден был уходить, чтобы перенести ее на бумагу. Он писал по старинке, на немецкой печатной машинке, которой было лет сто, – большая, массивная, черная, страшно шумная. Вера его отпускала, оставаясь сидеть неподвижно, как изображение на картине Эдуарда Мане, разве только одетая.