Ты умрешь красивой

Упав на кровать, Вера раскинула руки. Комната приятно закружилась. Он приглушил свет торшера. Через мгновение она ощутила горячее прикосновение к своей шее и вздрогнула, изогнувшись дугой ему навстречу.

Он гладил ее тело, покрывшееся мурашками, сначала нежно, потом без ласки, как-то странно – будто мастер ощупывает новый для него материал, обводил контуры ключиц, сжимал шею, обхватывал пальцами талию. Заметив, что Вера напряглась, он медленно стянул трусики и стал целовать нежную кожу внутренней стороны бедер. Их освещало лишь сияние чертова колеса, проникающее в прямоугольные окна спальни. С улицы доносились шум машин и говор прохожих, звуки то приближались, то удалялись. Вскоре стало слышно лишь их частое и громкое дыхание. Сильной рукой он перевернул ее на живот, провел пальцами вдоль позвоночника.

– Ты не знакома с живописью Фрагонара? – прошептал он на ухо. Вера лежала, прижавшись щекой к подушке, чувствуя его тяжесть на себе и то, как он медленно раздвигает ей ноги. – Или, может, знаешь знаменитую картину Франсуа Буше?

– Она висит в Лувре? – выдохнула Вера, а пальцы его скользнули между ее ягодиц.

– Нет, в Старой Пинакотеке, в Мюнхене.

– Что же эта за картина?

– Портрет Мари-Луизы О’Мерфи.

– Ах, – она едва не вскричала, когда он силой развел ее ноги шире.

– «Обнаженная на кушетке»!

Вера почувствовала себя экспонатом в Лувре, лежащим на мраморной перине. Вино пьянило, под плотное покрывало заглянул страх, но его тотчас заслонили любопытство и страсть мотылька, летящего на свет свечи.

– Хочу эту картину… – выдохнул он ей в ухо. Она полулежала, разведя колени так широко, что было больно, спину он ей слегка изогнул, приподнял подбородок. Его руки летали по ее телу, будто у скульптора по податливой глине, то и дело заставляя дрожать от неожиданных прикосновений в самых нежных местах. Едва она напрягалась, он проводил рукой между ног, верными прикосновениями добиваясь от «глины» большей мягкости.

Вера зажмурилась, ожидая, что он вот-вот возьмет ее, но он поднялся с кровати, обошел ее и пальцами коснулся висков, поправив голову так, что его взору открывался знаменитый разворот в три четверти, считающийся самым любимым у художников. Вера тяжело задышала: было непросто сохранять изгиб спины, приподнятость ягодиц. Он держал два пальца под ее подбородком, вынуждая тянуться вверх всем телом. А потом опустил ладонь на поясницу, и она мягко осела в подушки животом и грудью.

– Прошу, не двигайся… Замри. Я хочу видеть произведение Буше.

Вера замерла, пытаясь представить, что она сейчас собой представляет с широко разведенными ногами. Грудь утопала в подушках, тело овевала прохлада, врывающаяся в распахнутые окна. Он милостиво поправил под ней подушку и вновь сунул два пальца под подбородок.

– Приподними голову… вот так…

Вера послушно вернула голову в нужное положение, но ее губы дрожали.

– Тише, тише… – Он поцеловал ее в висок. – Я не причиню тебе зла. Хочу лишь видеть картину Буше. Сегодня только это. Не двигайся. – Он собрал ее волосы и заколол тонкой шпилькой, которую, вероятно, заготовил заранее. Вера задрожала еще больше, почувствовав холодный и острый, как игла, кончик у затылка.

– Замри, тихо, не шевелись… – Нотка нетерпеливой настойчивости, граничащая с раздражением, а потом опять томный шепот:

– Ты прекрасна! Знаешь это? Ты само совершенство… и я не хочу причинять тебе боли…

По звукам его шагов казалось, что он отошел еще дальше. Боясь даже дышать, Вера скосила взгляд, заметив, что он сел в кресло поодаль, закинув ногу на ногу.

– Не шевелись… Если бы ты могла видеть себя со стороны!

Вера запомнила этот странный, но волнующий эпизод, как сон. Но он сделал их союз еще крепче, а желание более жгучим. Возможно, кто-то бы счел эту связь ненормальной. Бесконечно долго она изображала обнаженную на кушетке, в голове клубился туман, а потом… она проснулась, с трудом вспоминая, что же произошло. Неужели так и уснула? Было одновременно смешно и жутко, но что-то влекло к Эрику. Он повелевал, она подчинялась. И ей это доставляло удовольствие.

– Ты, наверное, считаешь меня сумасшедшим, чудаком, помешанным на искусстве? – спросил он как-то, привычным движением пальцев поглаживая прядку волос у ее уха. Они лежали, обнявшись, в смятых простынях, Вера задумчиво глядела в потолок и молчала, вероятно, вызвав его смущение своей немотой.

– Нет, вовсе нет, я никогда не переживала ничего подобного… Никогда! Мне кажется, я попала в восемнадцатый век, к самому маркизу де Саду.

– Ты шутишь. – Он уронил голову ей на плечо и издал нервный смешок, заставивший ее вздрогнуть. Будто она задела за живое.

– Маркиз де Сад – философ! – попробовала оправдаться Вера.

Куаду лишь рассмеялся.

Вечером, после бокала вина, Вера едва не засыпала, ее качало на волнах неги, она мысленно перечисляла, какие картины сегодня будет изображать для Эрика, будто одалиска для вавилонского царя.

Он взял ее под руку, безвольную, податливую и готовую быть чем угодно, потянул на себя, заставил подняться. Они подошли к окну, он обнял ее сзади, прижав спиной к груди и животу.