Ты помнишь, товарищ…

Я прочел случайно в «Литгазете»:
у меня шестидесятилетье.
В нашем клубе, в новом светлом зале,
просто давка среди бела дня.
Все кого-то дружно лобызали,
подхожу и чувствую: меня…
Критик, убеленный сединами,
сыплет превосходно степенями:
как легко я побеждал преграды,
от прямой не отходил нигде,
следуя от станции Гренады
до Каховки – далее везде.
Уточнил, что зрел я, но,не стар
(старым не бывает юбиляр).
Я, духовной жаждою томимый,
убежал от этой пантомимы.
Выхожу один я на дорогу,
и дорога кажется светлей.
Все, друзья, проходит понемногу,
кончится и этот юбилей.

Спустя какое-то время после этого дня рождения я позвонил Светлову: завтра будет вечер, мне поручено «вступслово», а я обнаружил, что у меня нет мыслей. Не может ли он как-нибудь помочь? Он переспрашивает:

– Чего нет? Мыслей?

Как будто я требую чего-то страшно дефицитного.

– Вы многого хотите.

– Как у Гоголя: «Не по чину берешь»?

– Ну ладно, приезжайте. Я отпущу вам вне очереди парочку моих волшебных мыслей.

И вот начинается консультация. Я говорю, что хочу вкратце наметить его творческий путь.

Он морщится:

– Никаких творческих путей.

Тогда я неуверенно предлагаю:

– Может, дать ваш писательский портрет?

– Никаких портретов.

– А как?

Он приветливо улыбнулся:

– Вот так.

Светлов вообще всегда с ходу отвергает, когда предлагают что-нибудь напрашивающееся само собой.

В начале 1963 года он писал по поводу своего предстоящего шестидесятилетия и пятидесятилетия Смелякова:

«Я совсем не убежден в том, что эти два исторических события будут отмечены всенародными празднествами. Все будет протекать нормально. Ни один ребенок не заплачет, ни один милиционер не дрогнет. Ни один автомобиль не забудет, что он двигатель внутреннего сгорания. Поэты часто об этом забывают» («Литературная газета», 8 января 1963, № 4).

Пророчество оправдалось: в день его юбилея дети не заплакали и милиционеры не дрогнули,- но большой зал Центрального дома литераторов превратился в огромный зал горения, внутреннего сгорания, любви к поэту.

Если счастье в том, чтобы быть любимым,- Михаил Светлов был одним из самых счастливых людей. Но только в этом случае.

В январе 1964 года, на шестьдесят первом году жизни, Светлов слег. Пришла, вернее – обнаружилась, болезнь, тяжелая, безнадежная. Она не сразу отнимет у него жизнь, но будет долго играть с ним, как кошка с мышкой.

Еду к нему в загородную больницу, уже зная диагноз- рак. Хочется верить, что это ошибка, что он будет здоров – он, которому нет никакой замены, никаких синонимов.

Высокое, светлое, торжественное и печальное здание. Седьмой этаж. Комната 779. Михаил Аркадьевич лежит на кровати в халате и читает. Он обрадовался – ему здесь очень скучно. Взял костыли, мы вышли в коридор. Он непривычно ковыляет, ему нельзя ступить на пятку.

В разговоре ни на что не жалуется, но какая-то мысль все время его гнетет,- очевидно, уже догадывается о диагнозе.

Он изменился. Не только похудел – я никогда не видел его таким притихшим, сосредоточенным. Хотя без шутки он все равно не может.

Проходит врач. Спрашивает, как он себя чувствует, как пищевод.

– Прекрасно! Как у Стеньки Разина!

И добавляет:

– До казни.

Потом рассказывает, что хочет написать пьесу об Экзюпери. Будет действовать девочка, которой у Экзюпери нет. Она познакомится с Маленьким принцем.

Заходит речь о книжке одного профессионального юмориста. В ней много смешного.

– Да, смешно, но нет…-Он делает какое-то непонятное движение рукой.- Нет второго плана, а только первый – этого еще мало.

На прощание он сказал: «Зай гезунд» (будь здоров). Я ответил: главное, чтобы он был «гезунд».

Он грустно улыбнулся и неловко заковылял на костылях в свою палату.

В феврале его перевели на шестой этаж, в отдельную комнату. У него удалена опухоль под мышкой

(«Хотели посмотреть, что у Христа за пазухой»). Из- за этого он не может ходить на костылях. Врач потом рассказывала: некоторые писатели в больнице ведут себя капризно, а Светлов перенес операцию как солдат.

Он спрашивает:

– Знаете, какая разница между больницей и тюрьмой? Никакой. Но в тюрьме хоть знаешь свой срок.

Это уже не юмор в обычном понимании – так перемешалась тут шутка с тревогой.

Подлинный юмор, как друг, познается в беде.

Михаил Аркадьевич лежит бледный, полуотсутствующий.

Апрель. Светлов звонит из загородной больницы. Говорит своим не то чтобы расслабленным, а как-то очень мило рассвобожденным голосом:

– Алё! Это вы? Я здесь накропал стишки…

Он говорит это таким тоном, будто сроду не писал стихов.