Ты — мой грех

Разбудила Диану, и потащила ее в магазин, где примерила выбранный извращенцем наряд, и даже скинула фотографию себя в этом кошмаре. Получила одобрение, купила нам с Ди одну на двоих шаурму, и мы пошли домой.

— Ну покажи, что ты купила. Люб, ну покажи, а!

— Отстань.

— Ну покажи! Ну что ты такая!

Дианка ныла всю дорогу, дергала за картонный пакет, и злилась, что я не показываю. А там не только верх, но и нижнее белье, если его можно так назвать — трусы с дыркой в самом интересном месте, и лифчик до половины сосков. Всё прозрачное, с черными и серебряными нитями. Вряд ли Диана поймет, что это разврат, но показывать это я ей не хочу.

— Ну Люб!

— Потом покажу. Дома, — отмахнулась я.

Закину втихаря в пакет что-то из вещей, купленных мамой, и скажу Диане что именно это я и купила.

— Хорошо. А пакет подаришь мне? Такой красивый, — сестренка еще раз дернула за пакет у меня в руке.

— Зачем он тебе?

— Играть.

— С пакетом? — фыркнула я.

— Так он же красивый!

Диана ответила мне будто я дурочка, и ничего не понимаю. Пакет как пакет. Дорогой, плотный, черно-серебряный, с эмблемой и названием магазина. Хм, а я ведь в детстве тоже всякую красивую, но бесполезную ерунду собирала — фантики, обломки от заколок, стразы, даже пуговицы. Забыла уже, что такое детство.

— Пакет будет твоим, если нужен. Только на улицу с ним не ходи.

А то увидят еще, с пакетом из какого магазина разгуливает девочка-дошколёнок. Неловко выйдет.

— Доедай, — кивнула на остывшую уже шаурму, когда мы подошли к бараку. — Дианка, ты же помнишь, что сегодня мы съезжаем? Ты и я, без мамы.

— Без мамы, — тут же надулась она.

Уф, раньше я думала, что гадкий возраст — это лет в двенадцать-тринадцать. Но, оказывается, шестилетки могут дать жару подросткам.

— Когда будем уезжать — не плачь, ладно? Вот смотри, мы сейчас были в магазине, он в нашем городе. И жить мы тоже будем в одном городе с мамой. Видеться будете, не навсегда расстаетесь. Так что давай без капризов. Помни о своей личной комнате, о ванной, вспомни как было дома у Руслана. Мы в таких же условиях будем жить — чистенько, тихо, только ты и я.

— Это хорошо, но я не понимаю, почему мама с нами не поедет.

— Диан, — вздохнула, присела перед ней, и ущипнула за пухлые, надутые щечки, — если мама с нами поедет, то отчим тоже. А следом за ним и его дружки будут к нам ходить. И тогда не будет чистоты и тишины. Это будет притон. Мама от этой жизни и не хочет бежать, а мы с тобой лучшего заслуживаем. Хотя бы потому что мы все это не выбирали. Понимаешь? Если мама поедет с нами, то ничего не изменится, и никому лучше не станет.

Не знаю, поняла ли Диана хоть что-то. Вряд ли, хотя я пыталась объяснить просто. Если говорить сложнее — о том, что нельзя помочь тому, кто не хочет этой помощи, и в итоге все окажутся в болоте — Диана точно это не уяснит.

Дождалась, пока Дианка дожует шаурму, протерла ее руки влажной салфеткой, и мы вошли в барак. Поднялись на второй этаж, и я уже у двери услышала крики. Громкие.

— Убью, тварь! Ты, сука, мои деньги спиздил. Или ты, мразь? Кто-то из вас. По-хорошему говорю — отдайте, иначе кранты! — мужик ревет быком.

Следом грохот, будто шкаф упал, или стол. Женские крики, мужской мат, звон битого стекла. Ладошка Дианы дрожит в моей руке. Мы перед дверью, входить страшно, и глупо — прилетит обеим.

— Идем, у подъезда постоим, — потянула сестру за собой обратно, на улицу.

— Но там же мама! Там мама кричала, — запищала сестра.

— Это не она. Другая женщина, — соврала я.

Мерзко. Полицию не вызвать, либо не приедут, либо приедут, ужаснутся, и отберут Диану, увидев всю эту прелесть. Самой лезть — покалечат, защитник из меня аховый. Остается стоять с сестрой, врать ей, и надеяться, что маму не зашибут.

Я застыла в шоке. Впервые мне в голову пришло, что это конец. Даже если не сейчас, то потом, через год или пять — мамы не станет. Либо цирроз, либо отчим убьет, либо кто-то из его дружков. И так страшно стало — думала, любви уже и не осталось к ней, но… мама. Папы нет, мамы тоже не будет. Её уже, можно сказать, нет. И хоть волком от этого вой.

Села перед Дианой, и обняла ее крепко — не чтобы сестру успокоить, а чтобы самой легче стало. Плакать нельзя, иначе испугаю сестру, а хочется — плакать, а лучше оставить ее здесь, забежать домой, схватить нож, и прикончить их всех. Чтобы перестали нас мучить. Но я не могу.

Так мы и оставались у дома. Я на корточках, обнимаю сестренку. Диана гладит меня по волосам, успокаивая. Я что-то думала про ее гадко-противный возраст? Дура я. Дианка хоть и почемучка, но добрая. Сейчас она меня успокаивает, а должно быть наоборот. Обеим неудобно — мне сидеть на корточках, ноги уже не чувствую; Диане жарко от моих объятий, но отпустить не могу, сорвусь. Никто ведь из барака не выходит. Может, там уже все друг друга поубивали.