Ты меня предал

Динь и Ани не было дома какую-то чёртову бесконечность. Если считать с начала первой госпитализации Динь, когда она ещё лежала в отделении патологии на сохранении, то прошло почти полтора месяца. И всё это время Павлу казалось, что он сойдёт с ума от беспокойства за них обеих, от желания увидеть, обнять и поцеловать. Он даже чуть вновь не начал курить.

Очень поддерживала их постоянная переписка. И разговоры несколько раз в день — пока Аня спала, — и фотографии его маленькой дочки, на которые он не уставал смотреть и умиляться, стараясь не обращать внимания на жуткий катетер у неё в голове, через который Ане ежедневно вводили антибиотики.

Павел не представлял, как Динь всё это выдерживает. Одна ухаживает за Аней, а сама-то после операции… Жена иногда шутила на тему своего самочувствия, рассказывая, как она минут десять пыталась встать с постели, или как чуть не уснула стоя, укачивая Аню. Динь всегда превращала любое пребывание в больнице в юмористический рассказ, но… на этот раз даже её чувство юмора дало сбой.

«Паш, это ужасно, — писала она в первый же вечер своего заезда в детское отделение вместе с Аней. — Если на свете существует ад, то он выглядит как-то так. Здесь круглосуточно орут дети. И не один ребёнок, а сразу много! Те, которые лежат без мам, в кувезах или просто в кроватках. К ним подходят только раз в три часа — по расписанию, меняют подгузник и кормят, а остальное время они лежат одни и кричат. Такие маленькие! Самый маленький ребёнок здесь около килограмма, Аня по сравнению с ним такой великан!»

Павел писал Динь слова поддержки, посылал смешные фотографии Кнопы, а у самого сердце разрывалось от сочувствия. Бедная его жена, когда же этот кошмар наконец закончится и она вернётся домой вместе с их долгожданной дочерью!..

А ещё через три дня, очень поздно вечером, Павел получил от Динь неожиданное сообщение.

«Знаешь, я во всех больницах была одна, и мне никогда не хотелось, чтобы кто-то был рядом и смотрел, как мне нехорошо и больно. Одной было комфортно. А теперь… очень хочется быть не одной здесь. Правда, тяжело, безумно тяжело. Ане каждый день берут кровь по два раза, из пятки и вены, процедуры эти бесконечные, пелёнки-подгузники… А этот катетер! Я так боюсь его задеть и сорвать. И круглосуточный истошный плач — это просто… В общем, мне бы очень хотелось, чтобы ты был рядом».

Павел несколько минут смотрел на это сообщение и не мог поверить…

Ей бы хотелось, чтобы он был рядом. Господи…

«Динь, мне тоже очень хотелось бы быть сейчас с тобой и Аней. И не только сейчас — всегда, всю жизнь. Я люблю вас обеих».

Она промолчала.

Дина

Любит нас обеих…

Я смотрела на это сообщение, ощущая, как на глазах вскипают слёзы.

На коленях у меня лежала справка о рождении Ани, которую я уже много дней хотела, но никак не могла решиться отправить Павлу. Боялась… трусила… опасалась делать этот шаг, потому что понимала: подобное действие с моей стороны будет расценено им однозначно как окончательное примирение, а я… Я всё ещё не была уверена, что хочу этого. Я не могла хотеть этого по-настоящему, потому что по сути ничего не знала о прошлом. Я не знала, получится ли у меня принять случившееся с Павлом, хватит ли моральных сил, терпения, любви?..

Несколько дней назад, ещё когда я лежала в роддоме, в палату ко мне заглянула женщина, собирающая сведения для справки о рождении.

— Елисеева? — поинтересовалась она, кинув на меня мимолётный равнодушный взгляд. — Что пишем в графе «отец»?

Я замешкалась на мгновение, ловя каждый свой вздох, каждый стук сердца.

Паша заслуживает. Даже если мы не сойдёмся в итоге, даже если я не прощу. Я же знаю, что он хочет этого, знаю…

— Гордеев Павел Алексеевич, — выдохнула я и сразу после этого сжала кулаки.

Вот и всё — решение принято. Огромный шаг навстречу, просто колоссальный. Но я не могла иначе, слишком хорошо понимала, что если бы не Паша — я, возможно, не родила бы вовсе, просто погрязнув в проблемах и быте. Одни только уколы, ради которых он ночью ездил к чёрту на рога, чего стоили!

Я несколько раз хотела прислать ему фотографию этой справки, но… каждый раз откладывала в сторону, думая: нет, потом. Не сейчас. Не могу, страшно…

— О чём думаешь с таким жутким лицом, Дин? — тихо поинтересовалась моя соседка по боксу — так в детском центре назывались палаты для мам и малышей. — Как будто плакать собираешься.

Я потёрла кулаками уставшие и сонные глаза. За неделю, что я лежала здесь вместе с Аней, у меня не набралось бы, наверное, и пары часов спокойного глубокого сна. То она просыпалась, то мне нужно было сцеживать молоко — грудь Аня брать отказывалась, привыкнув к бутылке после пяти дней в отделении интенсивной терапии, — то другие дети кричали, а медсёстры их кормили…

Ад, сущий ад. Я держалась здесь только и исключительно на своём характере — за десять лет привыкла пробивать лбом стены.

— О муже думаю.

— А, тогда понятно. — Ясмина улыбнулась и села на свою койку. — И что муж?