Ты меня предал

Ночь была совершенно адской. После того как наркоз перестал действовать, низ живота словно начал жариться на медленном огне. Боль была просто какая-то невыносимая, я даже пошевелиться не могла толком, лишь двигала руками.

— Двигайся, — сказала медсестра через пару часов, меняя мне капельницу. — Не лежи на одном месте. Иначе утром не сможешь встать.

Встать. Утром. Мне казалось, что я не смогу встать ещё как минимум неделю, а не то, что утром, но я послушно начала двигаться, несмотря на то, что это было дико неприятно. Боль была колюще-режущей и горячей, почти запредельной, и когда после нескольких слабых движений корпусом я вновь откидывалась на подушку, то чувствовала себя тяжёлым инвалидом со сквозным отверстием в животе.

Утром же другая медсестра, сменившая ночную, бодрым до тошноты голосом возвестила на всю палату:

— Так, девочки! Садимся!

— Как?! — воскликнула одна из моих соседок, крупная черноволосая девушка лет двадцати. — Как — садимся?!

— Просто. И не резко, постепенно. Сейчас приподниму вам спинки кровати, чтобы легче было.

Села я, как и остальные, с трудом. И больше, чем приподнятая спинка, мне помогли резкие и безжалостные слова медсестры:

— Давайте-давайте! Садитесь! Вам через пару часов к детям своим идти, а вы ещё даже не сидите!

Я тут же села, забыв про боль — поморщилась только. А медсестра, расхохотавшись, махнула на меня рукой и сказала:

— Ух, бодрая какая! Значит, первую тебя в акушерское и повезём.

Так и получилось — меня действительно погрузили на инвалидную коляску и повезли в послеродовую палату первой. Как я перебиралась на эту коляску — отдельная песня, которую я даже вспоминать не хочу. Впрочем, как и первые часы в акушерском отделении, когда я, мучаясь от невозможной боли, старательно расхаживалась по пустой двухместной палате. Я знала: чем меньше лежишь и больше двигаешься, тем быстрее станет легче. И ползала, согнувшись, до туалета и назад, и даже каким-то чудом, чуть не упав в обморок, сняла окровавленные компрессионные чулки. Правда, сразу пожалела об этом — ноги начали ныть, срочно захотелось надеть чулки обратно, но мне даже ещё вещи не принесли…

Сумку со своими вещами я получила через час, когда уже научилась более-менее выпрямлять спину, а не ходить полусогнутой, и я, откопав в них запасную пару чулок, села на кровать и решила, что должна непременно их натянуть — иначе ноги отвалятся. Процесс был более, чем сложным, мне даже казалось, что у меня сейчас все швы разойдутся, но в итоге я справилась.

Всё это время я не переставала думать про Аню. Очень хотелось увидеть её, потрогать, обнять. И я с нетерпением ждала часа дня — именно это время, как мне сказали, в отделении интенсивной терапии было выделено под посещения. Я постоянно косилась на часы на экране мобильного телефона, сглатывала горькую слюну и нервно сжимала руки. Скорее бы, скорее…

Единственным человеком, с кем я могла переписываться это напряжённое время ожидания, был Паша. Я делала это даже с удовольствием, как раньше, когда мы ещё были мужем и женой. Отвечала на вопросы о своём самочувствии, присылала фотографии отделения и палаты, радовалась, что у меня пока нет соседки — настроения на общение не было абсолютно. И благодаря этой переписке не скатывалась в отчаяние, держалась на плаву — вновь, как раньше…

* * *

Аня лежала в маленькой прозрачной кроватке, замотанная пелёнками так, что видно было одно лишь личико. Крошечное личико, меньше кулачка, и такое задумчиво-серьёзное, словно она постигла все тайны мира, но рассказать о них пока не может.

Мутные тёмно-серые глазёнки смотрели за окно, на небо. Когда я подошла и начала говорить, Аня на некоторое время опустила взгляд — и я, глядя ей в глаза, отчего-то сразу поняла, что с интеллектом у неё точно всё отлично. И обрадовалась.

Но пока это оказалась единственная хорошая новость…

— Вашей девочке придётся немного полежать, — говорила чуть позже заведующая отделением интенсивной терапии, позвав меня к себе в кабинет. — У неё врождённая пневмония, есть неврологические проблемки — она плохо ест и всё время срыгивает. Пока подержим здесь, но скорее всего, дня через три переведём в детское отделение — на долечивание, и там ещё придётся побыть. Две-три недели.

От страха за Аню я почти не могла думать.

— Но она ведь выживет? — выдохнула, ощущая, как сдавливает грудь.

— Конечно, — удивилась врач. — С ней всё будет отлично, вот увидите.

И тут я словно включилась, осознав, что именно до меня сейчас пытаются донести.

— Так, а-а-а… Она там одна будет лежать? Или со мной?

— Об этом нужно договариваться с кем-то из заведующих отделения. Держите, — она что-то написала на бумажке, — это внутренний телефон, позвоните после пяти, пообщаетесь. Если там есть места — вас возьмут вместе с ребёнком.

Уже тогда, выходя из отделения интенсивной терапии и оглядываясь на свою крошечную дочку, я знала, что не уйду из этого роддома без Ани. Придётся им как-то найти место и для одной сумасшедшей мамаши.

Павел